— Она была бы... правдивой, — ответила Ванда после паузы. — Со всеми нашими взлетами и падениями, с моментами сомнений и мгновениями абсолютной уверенности. Она была бы о двух людях, которые ищут себя друг в друге и в мире вокруг.

Марек почувствовал, как что-то внутри него дрогнуло, словно струна, натянутая до предела. Он встал и подошел к Ванде, обнимая ее сзади и вдыхая запах ее волос. В этот момент все слова, которые он пытался написать, показались ему бледными и неживыми по сравнению с реальностью их объятий.

— Может быть, — прошептал он, — наша история уже пишется. Каждым нашим вздохом, каждым взглядом, каждым прикосновением. И может быть, самое главное — это не пытаться ее закончить, а просто жить ее, страница за страницей.

Ванда повернулась в его объятиях, и их губы встретились в поцелуе, который был одновременно знакомым и новым, как начало новой главы в бесконечной книге их любви. В этот момент Марек понял, что неважно, кто пишет их историю — он, Ванда или сама жизнь. Важно лишь то, что они пишут ее вместе, переплетая свои судьбы в единый узор.

Когда они наконец оторвались друг от друга, солнце уже поднялось выше, заливая комнату ярким светом. Марек посмотрел на свой письменный стол, где лежали начатые страницы его романа. Теперь они казались ему лишь бледным отражением той истории, что разворачивалась в реальности.

— Пойдем прогуляемся? — предложила Ванда, и в ее голосе Марек услышал ту же жажду жизни, которая когда-то свела их вместе.

Он кивнул, оставляя недописанные страницы на столе. Они вышли из дома, держась за руки, готовые к новым приключениям, новым главам их общей истории. И где-то в глубине души Марек знал, что Ванда тоже несет в себе свою версию их любви, свои ненаписанные страницы.

Но это знание не пугало его. Напротив, оно наполняло его трепетом и восхищением перед тайной, которой была Ванда, перед тайной, которой была их любовь. Ведь в конце концов, разве не из этих тайн, из этих невысказанных историй и состоит сама жизнь?

Они шли по улицам города, и каждый шаг был новым словом в их бесконечной книге. Книге, которую они писали вместе, не чернилами на бумаге, а самой своей жизнью, своими чувствами, своей любовью. И эта книга была прекраснее любого романа, правдивее любой исповеди. Это была книга их любви, вечно пишущаяся, вечно незавершенная, и в этой незавершенности была ее высшая красота и истина.

Сад любви и нежности

Ванда медленно ступала по узкой дорожке, едва тронутой утренним солнцем. Камни под ногами были еще прохладными, их шероховатая поверхность приятно царапала босые ступни. Сад раскрывался перед ней, как живое существо, шепча ей на ухо невидимыми голосами. Она знала каждый уголок этого зеленого мира, но каждый раз, словно впервые, вдыхала его сладковатый, влажный воздух, смешанный с легкими ароматами росы и цветущих трав. Ванде казалось, что она слышит, как растения медленно пробуждаются, потягиваясь, словно дети после долгой ночи.

Ванда любила этот сад не просто как место отдыха, но как зеркало своей души, где каждая травинка, каждый лепесток отражал ее мысли, чувства, воспоминания. Здесь, среди цветов, она находила не только красоту, но и философские откровения, которые мир открывал перед ней, словно древние свитки, написанные на языке природы. Сад был для нее чем-то большим, чем просто собранием растений — он был ее храмом, ее убежищем, ее оазисом, в котором отражалась вся вселенная.

"Марек... Букет для Марека..." — мысль, затерявшаяся среди множества других, вновь всплыла на поверхность сознания. Ванда медленно двинулась вперед, погружаясь в цветущее море сада.

Она двинулась к лилиям, которые росли в дальнем углу сада, где тени деревьев густо накрывали землю, но сами цветы тянулись к свету; тонкие стебли, как серебряные нити, казались не способными выдержать тяжесть их хрупких, величественных лепестков. Лилии были особенными для Ванды. В их белоснежной чистоте она видела образ невинности, но в то же время — скрытую трагедию. "Как быстро вы увядаете", — думала она, касаясь одного из цветков, — "но, возможно, именно это и делает вас столь ценными. Ваша мимолетность напоминает о том, что ничто не вечно, что красота — лишь мгновение в потоке времени".

Она склонилась над одним из них, почти касаясь губами его бархатистых белых лепестков, как будто он был не просто цветком, а чем-то более живым, чувствующим. Лилия, как старшая сестра среди цветов, подумала она, — та, что знает, как нежно обнимать свет, не роняя при этом ни одной слезинки на свои золотистые ресницы. Она бы могла стать королевой, но выбрала смирение. Ванда осторожно срезала ее, укладывая в ладонь, как дитя, которое надо беречь.

Она двинулась дальше, к клумбе с ирисами, их темно-фиолетовые головы уже стояли гордо и величаво, как воины, готовые к битве. Каждый ирис, казалось, скрывал в себе тайну, некий древний заговор, который никогда не раскроется простым смертным. Ирисы были цветами иной природы, наполненными загадками и мистикой. Ванда видела в них что-то большее, чем просто растение, — это были символы, древние знаки, которые природа оставила человеку, чтобы тот, размышляя над ними, искал ответы. "Может быть, мы, как и эти ирисы, храним в себе тайны, которые никогда не будут раскрыты?" — думала она. "И в этом есть своя сила — в умении сохранять нечто невыразимое".

Ванда протянула руку к одному из них, едва касаясь его, и тут же отдернула. "Ты, наверное, хранитель чьей-то печали", — подумала она. Слишком много боли в твоем цвете, слишком много ночи. Ванда оставила его на месте, решив, что этот ирис будет стражем сада, наблюдателем, который всегда будет стоять на страже мира, который она так любила.

Ее шаги становились медленнее, по мере того как она углублялась в свой зеленый лабиринт, в сердце которого росли розы. Эти цветы, с их кровавыми лепестками и колючими шипами, были для Ванды символом двойственности жизни: красота и боль, нежность и жестокость. Розы напоминали ей о том, что каждый момент радости несет в себе и тень страдания, что в каждом прекрасном мгновении есть скрытая опасность. "Роза — это сама жизнь", — размышляла она, "нежная и жестокая одновременно. Она не прощает легкомысленности, ее шипы готовы напомнить тебе о хрупкости твоего счастья".

Она выбрала одну из них, темно-красную, почти черную, как винные слезы, которые когда-то проливал древний бог в приступе любви или ненависти. Ванда срезала ее, и сок, напоминающий кровь, мгновенно выступил на стебле. "Ты станешь центром моего букета", — подумала она. — "Ты будешь его сердцем, его темной душой".

Но что может быть ярким и жизнеутверждающим вокруг этой мрачной звезды? Ванда нашла свой ответ в солнечных подсолнухах, высоких и статных, с их круглыми, как солнце, головами, которые следили за небесным светилом с такой преданностью, что казалось, ничто другое в мире не имело для них значения. Подсолнухи были символом надежды, преданности свету, который так нужен в жизни каждого человека. "Как же просто", — подумала Ванда, — "но в этом и есть ваша сила — в способности следовать за светом, даже когда вокруг сгущаются тени".

Эти цветы были как дети, слишком чистые, слишком наивные, чтобы понять, что они тоже когда-то увянут, их головы поникнут, и они станут жертвами времени. Ванда выбрала одного из них, великана среди своих собратьев, чтобы тот стал ярким акцентом, противовесом тьме, олицетворенной розой.

Она продолжала обходить сад, ее пальцы скользили по нежным лепесткам, острым колючкам, мягким листьям. В каждой встреченной ею травинке, в каждом цветке, Ванда видела характер, судьбу, рассказ. Вот дельфиниум, стремящийся вверх, как стрела, пущенная в небо, с его синими цветками, будто каплями синевы, упавшими с небесного свода. Он, наверное, мечтатель, подумала Ванда, тот, кто всегда стремится выше, туда, где воздух разрежен, где нет суеты и тревог.