We all live in a yellow submarine!

Yellow submarine!

Yellow submarine!..

* * *

Лёха

– Лёха! Где ты его берешь? Дрянь несусветная!

– У дефектоскопистов!

– ???

– Ну, это тележка такая. Ее по рельсам катят, там приборы, их шилом заправляют. В конце смены шило сливают. Не на землю, естественно…

– Ну, давай еще по чуть- чуть

– Давай за твой скорый дембель! Дай Бог, чтобы не в последней партии!..

– Я уйду первым! Самым первым!..

– Нереально! У тебя, что, папа округом командует?

– Нет! Но уйду первым. Потому, что знаю свой дембельский аккорд. А его я закончу через неделю после приказа!

Признаться, Лёхе я не поверил. Самая первая партия дембелей всегда уходила, как минимум, месяца через полтора. Весь разговор происходил в Доме офицеров гарнизона Смоляниново, где Лёха трудился художником, и куда нас с Макарычем отправили за наглядной агитацией. Агитация сохла, Макарыч по обыкновению проводил время за бутылкой у кого-то из многочисленных знакомых, снабдив меня сухпаем и отправив в Дом офицеров, где и пристроили до завтрашнего утра.

Художник Леха был великолепный! За плечами имел художественно-графический факультет института имени Герцена в Ленинграде. Выполненные им портреты всяческих военачальников и героев во множестве украшали фойе Дома офицеров.

Талантливого художника ценили, жил он, как у Христа за пазухой, в части появлялся крайне редко, но, против обыкновения, сослуживцы относились к нему неплохо. Кроме умения рисовать, Леха был разрядником по самбо, посему наезжать на него желающих не находилось, к тому же разрисованный Лёхой дембельский альбом очень и очень ценился в гарнизоне. Правда, чести этой удостаивались единицы, входившие в число друзей и земляков. Лёхиными рисунками гордились, как работами известных мастеров. При всем этом, я очень сильно сомневался, чтобы его отпустили самым первым, причем сразу после приказа:

– Леха! Ну, нереально это! Ты художник классный, потому первым и не уйдешь, пока всё что можно не разрисуешь!

– Спорим!? Если уйду – поставишь мне литр, когда в Питере будешь! Коньяка!!! Не шила!..

– Да уж! Такой отравы там не найти! Из чего его делают?!

– Судя по запаху – из квашеных галош!..

Лёха нацарапал мне свой питерский телефон на открытке со знаменитой картины "Ленин в октябре", кажется, где Ильич в окружении солдат и матросов произносил какую-то речь:

– Вот, тоже, блин, халтура! В актовом зале клуба железнодорожников панно на всю стену рисую. И на хрен им там лысый в кепке?! Как будто ничего больше изобразить нечего!..

Вопрос о шиле можно было не задавать. Если Лёха разрисовывает железнодорожный клуб, значит, там он им и разжился.

– А аккорд какой будет?

– Новая офицерская столовая. На сто процентов уверен!

– Ну, разрисуешь, и все равно, я думаю, первым не уйдешь. Найдут еще, чем нагрузить!

– Копи деньги на коньяк! Французский не надо, ни к чему тебя разорять! Армянский пойдет!..

Он, действительно, уволился самым первым. Когда я, через неделю после приказа, позвонил в Смолянку, Лёхи там не оказалось, и мне было отвечено, что тот, судя по всему, уже пьет водку дома. Ничего не оставалось, как восхищенно выругаться…

По первому ноябрьскому снежку, грея в карманах куртки две бутылки армянского коньяка, я подходил к старому дому на Моховой. Неделю назад приехал домой, дня три квасил с друзьями и родственниками, и зачем-то, уже не упомню, поехал в Питер. Прошло полгода, но Лёха меня вспомнил сразу, заорал в трубку, чтобы я немедленно подъезжал к нему, дал адрес и объяснил, как найти квартиру. Жил он в полуподвале с отдельным входом, на двери красовалась огромная подкова, выкрашенная каким-то фосфорецирующим составом.

Ошибиться было нельзя, и я уверенно постучал. Дверь распахнулась, волосатый и усатый Лёха, радостно матерясь, облапил меня и потащил внутрь. На столе исходила паром кастрюля картошки, тут же присутствовал кусок сала, банка маринованных огурцов, буханка хлеба, две граненые стопки и бутылка «Столичной». Я вытащил из карманов коньяк:

– Армянский. Ты выиграл!

Лёха жизнерадостно захохотал:

– Блин! Помнишь ведь!! Ну, давай, наливай тогда, водку на потом оставим!

Бутылка "Столичной" перекочевала в междуоконное пространство, где у Лёхи, судя по всему, находился холодильник. Янтарная влага ухнула внутрь и разлилась приятным теплом.

Лёха, как выяснилось, поступил в Академию художеств, подрабатывает дворником, посему получил ведомственную квартиру, в коей устроил мастерскую, где мы и расположились.

После третьей я не выдержал. Любопытство распирало:

– Лёха! Ну, как ты умудрился первым уйти? Я ведь позвонил через неделю после приказа в Смолянку, а тебя там и след простыл!..

Оказалось, Лёха был, помимо художника, еще и неплохим психологом. Краем уха услышал, что комдив, бывший родом из Ленинграда, как-то обмолвился при своем водителе, что он вырос в старом дворе на Васильевском острове. По счастливому стечению обстоятельств и паре упомянутых разомлевшим комдивом деталей, Лёха догадался, о каком дворе идет речь. Учась в институте, они частенько ходили на этюды в те края, посему вспомнить тамошние пейзажи Лёхе труда не составило. И на огромной картине во всю стену, украшавшей кабинет командующего в новой офицерской столовой, взгляду остолбеневшего комдива предстал залитый утренним солнцем и полыхающий осенним багрянцем кленов, до боли знакомый питерский дворик.

Комдив молча стоял, впившись взглядом в картину. После долгой паузы были произнесены всего три слова:

– Васильева уволить! Завтра!

Вот так Лёха и попал домой раньше всех. К концу второй бутылки разговор вновь повернул на тему Смолянки и Лёха поинтересовался:

– А ты в клуб железнодорожников после этого не заезжал?

В упомянутый клуб я заезжал. Уже ближе к собственному дембелю. Макарыч, которого я туда зачем-то отвозил, проходя мимо огромного панно, изображавшего Ленина в Октябре, вдруг резко остановился, потом отошел к противоположной стене, посмотрел на панно издалека, затем фыркнул, помотав головой, и подозвал меня:

– Видишь солдата рядом с Лениным?

Я вгляделся. С обожанием уставившись на вождя мирового пролетариата, держа в руке винтовку, с абсолютно идиотским выражением лица, на стене был изображен никто иной, как начальник политотдела дивизии полковник Пилипенко! Среди множества солдат и матросов Макарыч узнал немало знакомых лиц старшего офицерского состава и хохотал от души: