Гувернантка, послушная – вот ее лучшее качество – передала лампу и вышла, негромко шелестя платьем. Спустя минуту ее шаги раздались в коридоре, затем стихли, стих последний звук, остался только суматошный, неестественно громкий стук сердца. Грегори выдохнул и плечом привалился к стене, глядя на пятно на полу.

Оно имело форму человеческого следа, точно пара ног – босых, весьма изящных, с маленькими пальчиками и аккуратной округлой пяткой – стояли рядом, чуть разведя мыски. Жар, источаемый этими ножками, был так велик, что прожег старинный дубовый паркет на дюйм с лишним. Поставив лампу на стопку шляпных коробок, Грегори опустился на одно колено и провел пальцами по краям следа. Тепло все еще ощущалось.

Как давно это здесь?

Лауры нет четыре с половиной дня. Случалось ей отсутствовать и дольше, и не будь с ней сына, Грегори бы не слишком волновался. Жена его, как кошка, всегда возвращалась. В день, когда обнаружилось отсутствие Лауры, он заглянул в спальню, убедился, что пропал только небольшой саквояж, обычно стоявший на столике у окна, и положился на слова горничной, что миссис Гамильтон взяла только пару летних платьев. Все, как она делала обычно, «отправляясь на воды», – привычная отговорка для слуг. Все в доме знали, что нервы миссис Гамильтон нуждаются в постоянном лечении, и об этом, к немалой досаде Грегори, начала судачить прислуга и в соседних домах.

Что, если этот след был здесь, в гардеробной, еще четыре дня назад?

Грегори поднялся, потушил лампу и вышел стремительным шагом из комнаты. Бетси, личная горничная Лауры, в отсутствие хозяйки дремала в своей комнатке – по соседству. У ног ее стояла корзинка с рукоделием, но, кажется, в вышивке и починке кружева Бетси не продвинулась ни на шаг. Грегори разбудил ее, потормошив за плечо, и горничная испуганно распахнула глаза. Они были огромные, ярко-голубые, и девица не стеснялась пускать это оружие в дело. Грегори, по счастью, был невосприимчив и к прелестям таких простушек, и к лишним соблазнам. Уж точно не в собственном доме. Однако он дал себе зарок, правда уже не в первый раз, что, когда Лаура вернется, он потребует дать Бетси – и паре других горничных, дурочек и сплетниц, – расчет.

Бетси покорно пошла за ним, украдкой шмыгая носом, подобрала по дороге шляпную булавку, разгладила несуществующие складки на покрывале и только потом заглянула в гардеробную.

– Это пятно, оно уже было в день, когда твоя хозяйка ушла? – спросил Грегори, зажигая лампу и поднимая ее повыше.

Бетси, вытягивая шею, изучила пол и кивнула.

– Было, сэр. Должно быть, Сьюзан уронила грелку.

– Грелку? – Грегори посмотрел на отпечаток ног.

– Да, сэр. – Бетси присела в быстром реверансе. – Ночь накануне была холодная, и миссис послала нас за грелкой. Потом я занялась платьями миссис, а Сьюзан… Она такая неловкая, сэр, она вполне могла уронить грелку и испортить паркет.

Грегори рассеянно кивнул, взмахом руки отослал горничную и снова опустился возле пятна на колено. Грелка… Бетси не видела в пятне ничего необычного, хотя нельзя было сказать, будто она начисто лишена воображения. Пожалуй, даже наоборот – девица была склонна выдумывать всякие глупости. Грегори то и дело приходилось выслушивать о стуках на чердаке, призраке, облюбовавшем подвал, или о домовом, ворующем у девушек булавки и иглы. Все это были выдумки, кому, как не Грегори, знать, что домового в доме точно нет. Брауни недолюбливали семью Гамильтон, и, несмотря на все старания матери, кажется, так и не удалось завлечь в город ни одного, да и в замке они жили скорее по привычке, не желая менять место. Грегори вновь провел пальцами по краям пятна, по удивительно четкому контуру изящных ступней. Говорят, Дьявол может оставить след своего раздвоенного копыта, но есть в мире вещи и пострашнее. Например, след человеческой ноги там, где его быть не должно.

Грегори запер дверь в гардеробную, затем в спальню, повернув ключ на три оборота, дабы быть уверенным, что больше никакая любопытная гувернантка не сунет свой нос в чужие дела. Затем он спустился в кабинет и написал короткий текст телеграммы.

Прибегать к помощи матери не хотелось. Хотя прошло уже десять лет, она никак не желала сменять гнев на милость и прощать Грегори за то, что он вмешался. Она ненавидела, когда кто-либо нарушает малейшую деталь в ее планах, а больше всего, как подозревал Грегори, она досадовала, что утратила свою власть. На секунду Грегори прикрыл глаза, припоминая то, что предпочел бы навсегда вытравить из своей памяти. Полированный гроб из кипариса, запах трав, ягод, ладана и свечного воска и неподвижное тело на белом шелке. Много лет прошло с их последней встречи, но Грегори сразу узнал то повзрослевшее непостижимым образом лицо.

Пришлось тряхнуть головой, изгоняя видения. Да, мать злится, но, в конце концов, она придет на помощь, ведь речь о ее внуке. И она даст совет, а уж Грегори решит, стоит ли ему следовать.

Остаток дня Грегори провел в клубе, создавая старательно видимость того, что ничего необычного не происходит в его жизни. Его жена не исчезла в очередной раз. Его паркет не испорчен следами огненных ног. Его гувернантка не видит то, что недоступно суеверным горничным. Грегори поужинал – карри в клубе было отвратительное, зато подали сносную телятину с грибным соусом, – сыграл в карты, проиграв пару фунтов, обсудил последние политические сплетни и выпил по стакану бренди в компании командера Коркорана. Эти последние двадцать минут были лучшими за весь вечер, потому что отставной командер был, по своему обыкновению, молчалив и спокоен, не разносил сплетни, не лез с непрошеными советами, не проявлял неуместное любопытство. Можно было просто сидеть, смотреть сквозь стакан на пламя в камине – несмотря на август, в клубе всегда было холодно и сыро – и изредка перебрасываться ничего не значащими фразами о погоде, регби и международной политике.

Дома Грегори ждала телеграмма из замка. Миссис Гамильтон три дня тому назад уехала, не оставив ни адреса, ни дня, когда она вернется. Однако, сообщал МакБрайд, управляющий, миссис Гамильтон взяла средний кофр и два портпледа, из чего можно предположить, что вернется она не раньше октября.

Грегори скомкал телеграмму и бросил ее в пепельницу.

Спал он в эту ночь плохо. То и дело что-то мерещилось на грани сна и яви, Грегори просыпался, как от толчка, и начинал прислушиваться. Сквозь неплотно прикрытые ставни доносились обычные звуки города, привычный шум, гул, далекий звон, размеренный голос ночного дежурного, а иногда – свистки. Район был респектабельный, тихий, и потому все эти шумы и голоса шли издалека, из какой-то другой жизни. Чужие были звуки, едва знакомые, но измученное сознание Грегори придавало им иной, зловещий смысл.

Где-то далеко-далеко часы отбили три утра.

Мать придавала этому времени большое значение. «Люди ошибочно полагают, что самое опасное время – полночь, – говорила Катриона Гамильтон. – И как же они неправы. Все самое страшное происходит около трех часов, когда до рассвета остается совсем немного времени. Именно тогда и вершится самое сильное колдовство». Мать знала толк в страшных вещах, и в колдовстве тоже, и как бы ни хотел Грегори спрятаться от своего прошлого, сейчас чары пробрались если не в его дом, то в его сны.

Он поднялся, когда отзвучал долгий, протяжный гул, точно оставленный часами след. С минуту потратил на то, чтобы отыскать под кроватью тапочки. Поймал себя на том, что спускает ноги на ковер с большой неохотой, словно под кроватью может затаиться чудовище. Усмехнулся. Грегори и в детстве не верил, что монстры живут под кроватью, под лестницей или в старом чулане. В детстве он прекрасно знал, где именно они обитают.

Лампу Грегори зажигать не стал, пошел на ощупь, тем более что требовалось сделать не больше дюжины шагов, чтобы оказаться возле комнаты Лауры. Дверь оказалась не заперта, хотя он прекрасно помнил, как трижды повернул ключ в замке. Грегори замешкался на пороге, потом шагнул и, чуть сощурившись, искоса, как учила когда-то мать, оглядел комнату. Все казалось совершенно нормальным, обыденным, в чем-то даже скучным. Еще пара шагов, и Грегори открыл дверь гардеробной. Посмотрел на след. Сейчас, ночью, в самый глухой и страшный час, след вдруг ожил особенным образом. Он мерцал. Не требовалось тайных знаний, чтобы понять, что оставил его не человек, и оставил неспроста. Что это? Предупреждение? Угроза? Или же просто некто случайно наступил раскаленными самой преисподней ногами на паркет и прожег его на дюйм?