Вскоре я поймала себя на том, что занимаюсь самобичеванием: да, может, Алек и был паршивцем, но он, по крайней мере, был моим паршивцем. Да, он имел недостатки, но ведь и я не совершенство. Может, все, что нам требовалось, – это еще немного времени? Может, я сумела бы найти способ все изменить? Может, если бы я не была такой нетерпимой, раздражительной, узколобой… может… может, все это было моей виной!

Кончался этот поток самобичевания тем, что ко мне возвращалась способность рассуждать, я утирала слезы и еще больше укреплялась в решимости найти мужчину, для которого день четырнадцатого февраля означал бы любовь и цветы, а не открытие ежегодных автогонок «Дейтона-500».

Солт-Лейк-Сити – самый крупный из городов моего маршрута – оказался кишащей машинами путаницей автострад, над которой висело плотное покрывало смога. Вскоре начало моросить, волосы у меня стали беспорядочно курчавиться, и я двинулась в Рино. Застолбив место в дешевом мотеле и посетив местный гимнастический зал, я отправилась в синагогу. Там за столом сидела женщина-раввин. Я рассказала ей, что пережила разрыв с любимым человеком, хочу начать новую жизнь, никого в городе не знаю и прошу совета, стоит ли мне обосноваться в Рино.

– Не делайте этого, – сказала она. – Рино – плохое место для одиноких женщин.

Не имея семи пядей во лбу, я все же поняла, что раввин городка с небольшой еврейской диаспорой не стал бы противиться ее пополнению без веских на то оснований.

Так мое турне оборвалось на неожиданной ноте: меня отринул раввин Рино. С чувством выполненного долга я вернулась в Беркли за вещами. Я переезжаю в Бенд, и этот город – именно то, что мне нужно. Тщательно продуманный план принес плоды.

Я позвонила родным, намереваясь сообщить им о разрыве с Алеком и переезде в город, о котором они, конечно, никогда не слышали. Я надеялась, что пораженные новостями родные не подвергнут особой критике мое решение.

– Бент? – переспросила сестра. – Ты переезжаешь в Бент, штат Орегон?

– Нет, – сказала я. – Бенд. С «д». Как в слове «дом».

– Бенд? – спросил отец. – Это что, город для бедных?

Желаемый эффект был достигнут. Мои новости выбили родню из колеи. Но стоило мне начать расписывать найденный мною райский уголок, как мама тут же устремилась в атаку.

– А там хотя бы есть одинокие мужчины? – сурово осведомилась она.

– Ну конечно, есть, – ответила я, злясь, что мама спросила об этом, а заодно и на себя, поскольку не имела об этом ни малейшего понятия.

Так как большинство друзей знали о моей «Обана-Сюза!», я рассчитывала на более позитивную реакцию с их стороны, но чаще всего она выражалась словами: «Ты что, девка, охренела?» Они начали заключать пари, сколько я там протяну, и почти все сошлись во мнении, что даже не продлю годовой абонемент в гимнастический зал.

Нэнси вкатила мне двойную дозу откровенностей. Мне пора вернуться в лоно семьи, считала она, а не отгораживаться от всего мира в выбранном наудачу городишке – да еще таком, откуда до ближайшего крупного города (Портленда) надо добираться три часа, к тому же через гигантскую горную цепь (Каскадные горы). Но этот совет дала женщина, снимавшая восемнадцать лет одну и ту же квартиру.

– Ты ведь никого там не знаешь, никого во всем штате, – убеждала меня Нэнси, – ты даже не ходишь на лыжах. Ну скажи мне еще раз: зачем тебе переезжать в этот Бенд?

Не зная этого и сама, я бормотала что-то о шикарном магазине одежды (там «Эдди Бауэр» – улет!), о дешевой регистрации автомобилей и, конечно, о своих волосах.

– Итак, – заключила Нэнси, – ты едешь в Бенд за красивыми волосами?

Я понятия не имела, что ждет меня в Бенде – найду ли я там друзей, буду ли счастлива, встречу ли настоящую любовь. Но возражать не хотела – я действительно испытывала удовлетворение при мысли, что мои волосы будут выглядеть великолепно.

Когда-то в колледже нам читали курс антропологии, известный в студенческой среде как «требуха» – словцо, означавшее: предмет этот настолько прост, что экзамен по нему с честью выдержит обычная лабораторная крыса. Доверившись общественному мнению, а также потому, что занятия по антропологии начинались в девять утра, когда я обычно еще спала, я редко посещала их и почти никогда не выполняла домашних заданий. Я полагала, что приличную оценку мне поставят просто автоматически. Когда подошел конец семестра, я получила «неуд» за активность, и ко времени экзамена ситуация полностью определилась: чтобы сдать этот предмет, я должна за ночь выучить всю историю эволюции человечества. Как ни печально, несмотря на двадцать часов зубрежки, подкрепляемой кофеином и пирожками тако, мне не удалось внятно объяснить, чем отличается Australopithecus afarensis[4] от Australopithecus(a) africanus(a),[5] и я завалила экзамен.

Сейчас, по дороге в Бенд, когда я думала о том, что ждет меня впереди, и вспоминала прошлое, меня вдруг осенила догадка. Внезапно я поняла, что всегда, во всем вела себя так, как перед экзаменом по антропологии, то есть двигалась по инерции. Я никогда не старалась по-настоящему реализовать себя, надеясь, что если просто продолжу делать то малое, к чему привыкла – хвататься за любую подвернувшуюся писанину, заигрывать с каждым мужчиной, показавшимся мне интересным, быть доброй девочкой и позволять бабуле Руфи время от времени обыгрывать меня в скрэббл, – то в конце концов обрету прекрасного мужа, первоклассную работу и интересную жизнь – словом, все то, чего всегда желала.

И что же принесла мне эта стратегия? Цепочку посредственных бойфрендов, интерес к криминальным новостям и юридическим загвоздкам и доход, полученный мной за то, что сотню раз переписывала с бесконечными вариациями популярную книжку «Десять минут ради красоты вашего тела». Но, даже увеличивая тренировочную нагрузку и уделяя больше времени ежедневным упражнениям, я была на грани того, чтобы снова провалить экзамен.

Все же у меня оставалось время, чтобы изменить жизнь, и сейчас я имела для этого превосходную возможность. Хватит двигаться по инерции. С этого момента я буду руководствоваться только одним принципом: жизнь – это то, что создаешь для себя ты. Или, как говорит дедушка Джулиус: «Ты сам выписываешь себе подорожную, потому что, уж будь уверена, никто за тебя этого не сделает».

Мое турне было только началом. Пора приниматься за дело по-настоящему.

Я приехала в Бенд, опьяненная свежим октябрьским воздухом, своей решимостью и новизной серебристо-голубого коттеджа, снятого мною. Его достроили в ту самую неделю, когда мне предстояло въехать. Он чем-то напоминал амбар; сходство довершали красная дверь и сосновая лестница, сделанная из дерева, стоявшего во дворе перед домом и поваленного молнией. Я пришла в восторг от того, что мой двухэтажный, с тремя спальнями дом, расположенный всего в миле от чудесного городского парка и в нескольких минутах от мест, где можно погулять, покататься на велосипеде, походить на лыжах, обошелся мне на четыре сотни в месяц дешевле, чем тесная квартирка, которую я арендовала в Беркли. Я не переставала восхищаться своей прозорливостью.

Первой моей задачей было создать в доме атмосферу, соответствующую духу Бенда (и, конечно, моему обновленному духу!): бодрую, незаурядную, энергичную. Это означало радикальный отход от прежних моих интеръерных ухищрений, которые, если отнестись к ним снисходительно, можно было бы назвать «дешевой распродажей начала девяностых» – или, в более поздние годы, – «дешевой распродажей начала девяностых плюс стильные ночные столики». Многие годы я жила в почти совершенно одинаковых квартирах, обставленных подержанной мебелью, куда входили четыре ветхих стула с мягкой обивкой, виниловые бежевые циновки и самая неудобная кушетка на свете – ее подарили мне дедушка и бабушка. (С годами седалище дедушки Джулиуса стало невероятно костлявым – сам он говорил, что у него «острый задоне-сидитис», и больше не мог пользоваться этой кушеткой.) Я никогда не тратила деньги на меблировку, опасаясь, что, когда буду съезжать, для новой квартиры эти вещи: все равно не подойдут. Но вот настал день, когда я решила потревожить свои сбережения.