– Тятенька, тятенька! – пала на колени перед старшиной девица, схватила за охладевающую руку, вскричала: – Господи! На кого ты меня оставил?!

Слёзы градом хлынули из её глаз.

Ворота лязгнули, затворились.

20 октября 1608 года

Страшен был Митин сон. Беспокоен, прерывист. Виделся ему Каменной ручей, где он пускал по весне кораблики, вырезанные из толстой сосновой коры. Виделась Волга, освобождённая ото льда, с множеством купецких насадов и рыбацких челнов. Стены и башни над водой. Потом видел он сестру свою Ульяну – гуляла она средь яблонь, увешанных спелыми яблоками, и звала её издалека матушка. И где-то за матерью – большой – виделся отец. Суров он был, ожесточён, говорил Митрию: пошто вору крест целовал?

Митя вскочил на лавке, озираясь кругом. В горнице никого не было. В слюдяные окошки заглядывал пасмурный день. И тут до Митрия дошла мысль, которую он незаметно для себя отодвигал вчера: Углич присягнул Тушинскому царьку! Значит, и отец его, и мать крест целовали? И Ульяна? Не может быть. Как же так? Что же теперь делать?

С улицы донеслось согласное пение: за алтарём Успенского собора хоронили защитников крепости. Панихиду служил игумен Иоасаф.

Раненых перенесли в царские палаты, часть которых освободила царевна Ксения, ныне инока Ольга.

Григорий Борисович бил ей челом, просил взять под покровительства Марию Брёхову, дочь убиенного Василия из Служней слободы. Ибо нет у неё матери, а теперь и отца, и дом их в слободе в пепел обратился. После похорон надела Мария одежду послушницы и принялась ухаживать за ранеными. Омывала им раны, кормила, переворачивала, закрывала умершим глаза.

В палатах келаря, где стоял воевода, вновь собрались сотники. Речь держал Иоасаф.

– Други мои! Тяжко стоять нам в одиночку. Видно, не дошла наша весть до столицы. Надо ещё раз попытаться до кремля добиться!

– Надо под шумок, как Оська сбежал, – сказал Алексей Голохвастый. – Ещё раз вылазку устроим.

– По Московской дороге не пройти, – проворчал сотник Внуков.

– Я про Московскую и не заикаюсь, – грубо ответил Голохвастый. – Надо мимо Служней оврагами, минуя Воздвиженское, к Воре, там чёлн взять – и на Мизиново.

– Из слуг монастырских кого послать, – рассуждал вслух задумавшийся Внуков, – они здесь каждую собаку знают.

– То-то и оно. Не только они каждую собаку, но и собака – их. Но выхода нет, – продолжал Голохвастый. – Одного слугу. Да я стрельца одного дам смышлёного. Авось проскочат.

Митрий уже не заикался о том, чтобы послали его. Знал: он нужен здесь. И сам от себя скрывал, как потрясли его слёзы Маши Брёховой.

К ночи вновь изготовились. Из калитки подле Святых ворот бросились на стан лисовчиков, рубились в ночи, не давая врагам одеться. Тем временем два лазутчика проскользнули в Служний овраг.

Сидельцы вернулись в крепость почти без потерь, прихватив с собой двух языков. Но языки оказались малосведущими пахолками – слугами-оруженосцами панов. Они знали лишь то, что у осаждавших тоже туго с кормами. Ради этого на Белоозеро Сапега отправил московитов Тимофея Битюкова и Николая Уездовского с отрядами – пройти туда стало просто через присягнувший вору Ярославль.

В палатах Иоасафа натоплено. Воеводы и старшины рассупонились, лица красные от ветра. Думали.

– Как бы не так! С кормами у Сапеги туго! Пся крев! Ради этого, само собой, на Белоозеро послать надо! Оттуда как раз к Филиппову посту рыбки привезут! – ругался Голохвастый.

– Не кипятись, воевода, – устало молвил архимандрит. – Все мы знаем, какие на Белоозере корма готовят.

Замолчали, слушая, как полуночник швыряет в окно сорванные листья.

– Два отряда Сапега за порохом послал, – веско сказал Григорий Борисович – будто бы сам себе. – Один, видать, на Белоозеро, другой – на Кириллову обитель. Стало быть, не только для пушек…

– Неужто подкоп роют? – вырвалось у Митрия. И сразу вспомнились рассказы отца, как копали под стены и башни Казани.

– Пока молчи, – строго приказал Иоасаф, опустив голову так, что белая борода прижалась к груди. – Зря людей не полоши. Посмотрим.

Пахолков-пленников Роща распорядился посадить к ручным жерновам – молоть зерно.

22 октября 1608 года

Митрий дремал у печки, наевшись в обед кулеша с говядиной, когда воевода позвал его:

– Поди проведай, что там стряслось!

Митрий выбежал под моросящий дождь и, перескакивая через лужи, потрусил к Круглой башне. На верхней её площадке уже стоял воевода Голохвастый.

– Снова празднуют! – пробормотал он, заметив Митрия. – Только вот что – не пойму. Ну, скоро сами проговорятся.

И точно: под Святыми воротами появились сапежинцы. И стало ясно: Суздаль – сам богатый древний Суздаль – и гордый Юрьев-Польской с его великокняжеским собором готовы целовать крест Тушинскому царьку.

Конец октября 1608 года

Принимать присягу в Суздаль отправился сам Лисовский. Вместе с суздальцами, желавшими или вынужденными доказать свою верность, он захватил сначала Шую, а затем и Кинешму.

В монастыре заметили отсутствие Лисовского с гусарами, но выйти из ворот было невозможно: вдоль всей восточной стены с утра до ночи двигались людишки – рыли широкий окоп. Рыть продолжили и на севере, от Глиняного оврага.

Воеводы чуяли недоброе. Однако новых вылазок пока не предпринимали – ждали ответа из Москвы. И чем дольше ждали, тем яснее становилось: ответа не будет. И помощи – тоже.

На сторону Тушинского царька уже перешли обильный монастырями Переяславль и архиепископский Ростов, тороватый Ярославль и изломанный судьбою Углич, крутоярая Кинешма и бойкая Шуя. Что-то грядёт…

Начало ноября 1608 года

Владимир, Вологда, Галич, Муром, Арзамас… Вести приходили со всех сторон. Города и веси присягали царю Димитрию, и более всего хвастались этим под стенами обители русские перемёты – бранили сидельцев, лаяли словами непотребными, восхваляли щедрость Тушинского вора. А кои города супротив вставали, от тех лишь пепел по ветру летел. Так погибли Стародуб, Вышгород, Радонеж.

В монастыре время от времени среди набившихся в крепость крестьян и богомольцев затевались разговоры – не открыть ли ворота, не покориться ли царьку Тушинскому, не спешит ведь Шуйский-царь послать подмогу, да и что там, на Москве, – есть ли тот царь? Но архимандрит наказал строго блюсти себя, шатость не оказывать, пригрозил карой небесной – и не только небесной. Шептуны смолкли.

Чашник Нифонт, которого за мощь и бесстрашие особенно слушались все крестьяне, уважали стрельцы и дворяне, выходя к деревенским таборам в тегиляе, так вещал:

– Царь на Москве – воля Господня. Ляхи – латинство, нехристи, веру православную предали. Господь велит нам за него сражаться. Господь наш – Свет истинный. Или ты славишь Свет, или станешь тьмой. Сиречь дьяволу душу предашь.

– Как славить-то? – с наивной верой спрашивали мужики.

– Пока мы в осаде – славить оружием лихим. Храбростью и верностью.

3 ноября 1608 года

Ни свет ни заря устроили воеводы малую вылазку к Верхнему пруду. По огородам Служней слободы и близ Конюшенного двора оставалась в земле морковь и репа, ещё торчала кочанами капуста.

Крестьяне с заступами и мотыгами в сопровождении дворян верхами выбежали из Конюшенных ворот, собрали в корзины всё, что осталось, втянулись назад. Запасы тщательно сочли и сдали на поварню. Все понимали: мало. Страшно мало.

Зерна-то в амбарах довольно, года на два хватит, а вот овоща – увы. Туго. Надобно разрешать узел, так жёстко затянувшийся вокруг обители. Но как, как?

5 ноября 1608 года

На Димитрия Солунского всё обительное братство молилось с особой истовостью, просило покровительства христолюбивым воинам. Иоасаф говорил: молил-де Димитрий Иванович князь воспоможествовать в битве против злокозненного Мамая на реце Непрядве. Святая Богородица с великомучеником Димитрием благодатью одарили: устояли полки Димитрия в битве, изгнали татар с русской земли. Помоги и нам, как Димитрию Ивановичу, как правнуку его князю Ивану Васильевичу, что стоял полками крепко на реце на Угре супротив Ахмата. Пронзи врагов русских своим копьём, очами не видимым, но духом чуемым.