Таким образом, мы имеем дело с международным заговором парикмахеров, сговорившихся с членами семьи. Некий искупительный обряд, обряд стыда, запечатлевающий даже на затылке знак невозможности притвориться перед самим собой. И напрасно самодеятельные парикмахеры всех мастей — растаманы, хиппи, стиляги, пацифисты, панки, носители ирокезов — считали, что они смогут этому противостоять, они, превращавшие свое мнимое отличие в знак принадлежности к какому-либо племени. Мятеж против семьи во все времена наивным образом начинался у корней волос. И он перестраивал семейный уклад.

* * *

Почему школьники в классе любят садиться на последний ряд — или, как это было раньше, к самой печке? Это удел не только лентяев. Отдаленное место — привилегированное. Печка и стена не смотрят на вас. Люсьен в повести Сартра «Детство хозяина» хотел бы сесть в конце класса, чтобы избавиться от взглядов товарищей, взглядов, давящих ему на затылок. Навязчивая идея стыдящегося человека: ожидать и опасаться взглядов сзади. Люлю из рассказа Жан-Поля Сартра «Интим» хотела бы вовсе не иметь спины: «эти типы смотрят на тебя во все глаза, а ты их не видишь»^[99]. Ей вторит Пьер: «За ними таилась целая армия красных глаз, которые загорались, едва я отворачивался от них» («Комната»). И в романах Фолкнера персонажи находятся под властью взгляда, пронизанные непреодолимым влечением к вуайеризму.

«Стыд находится в глазах», — если верить Аристотелю, гласит пословица.

Мисима писал: «Взгляд может быть не только неопровержимым доказательством привилегированного положения живущих, но и проявлением жестокости».

Исключительная победоносность взгляда может быть следствием пережитой в прошлом жестокости. Прочитаем описание взгляда француженки в романе «Хиросима, любовь моя». Француженка, очевидно, испытала стыд (стыд быть остриженной и обесчещенной, а также стыд оттого, что она не умерла от любви), но, что важно, она его преодолела: «Это взгляд человека, забывшего самого себя. Эта женщина смотрит так, будто ничего в этой жизни ее не касается. Ее взгляд обращен не на ее действия, но вовне, он будто скользит по поверхности вещей».

* * *

В стирании следов прошлого есть нечто, что, безусловно, принадлежит к категории стыда, но это нечто невозможно назвать. Амос Оз упоминает свидетельство одного поляка в фильме Клода Ланцманна «Shoah (Холокост)». Этот поляк рассказал, что после закрытия лагеря в Треблинке в 1943 году немцы решили посадить там деревья, «молодые пятилетние деревца»; таким образом, начиная с 1944 года, все следы того, что происходило в лагере, оказались стерты. «Ланцманн не нашел никого, кто смог бы объяснить ему причины этого стремления немцев замести следы: был ли это страх наказания, в случае если Германия проиграет войну? Наказания с чьей стороны? Был ли это стыд? Но перед кем?»

* * *

Оскару Уайльду понадобилось два года, чтобы рассказать о том, как его перевозили из тюрьмы в Вандсворте в тюрьму в Рединге, — и к тому же он опубликовал письмо, где содержался этот рассказ. «Тринадцатого ноября 1895 года меня привезли сюда из Лондона. С двух часов до половины третьего я был выставлен на всеобщее обозрение на центральной платформе Клафамской пересадочной станции в наручниках и платье каторжника. Из тюремной больницы меня увезли совершенно неожиданно. Я представлял собой самое нелепое зрелище. Увидев меня, люди покатывались со смеху. И с прибытием каждого нового поезда толпа все разрасталась. Ее веселье было безгранично. И это еще до того, как люди узнали, кто я такой. А когда им это сообщили, они стали хохотать еще громче. Полчаса я стоял под свинцовым дождем, осыпаемый издевательствами толпы. Целый год после того, как меня подвергли этому позору, я плакал каждый день в то же время, те же полчаса»^[100].

Четырнадцать недель прошло с момента его триумфа (успеха пьесы «Как важно быть серьезным») до его опалы. Уайльда обвинили в публичных развратных действиях (англ, indecency), и жить ему оставалось лишь три года. За это время он сменит имя и станет Себастьяном Мельмотом. Его произведения переиздадут без имени автора на обложке. Бесчестье падет на писателя, восхвалявшего любовь, которой нет имени. Умер ли он в стыде — или от стыда, под гнетом позора, которым его покрыли?

* * *

О сексуальной жизни Т. Э. Лоуренса мы знаем лишь одно: его изнасиловал турецкий офицер.

В словаре имен собственных рядом с именем Т. Э. Лоуренса стоит имя Д. Г. Лоуренса, и встает вопрос, только ли случаю мы обязаны этим соседством.

Д. Г. Лоуренса в юношеском возрасте раздели рабочие завода, где он был подмастерьем, и надругались над ним. Известно о его бурной связи с баронессой Фридой фон Рихтхофен, которую он в письме к Кэтрин Мэнсфилд называл «ненасытной матерью». Но привлекали его связи с мужчинами.

Оба они, Т. Э. и Д. Г., хотя, очевидно, и прельщались гомосексуальностью, сохранили свою тайну.

* * *

В романе Кутзее «Бесчестье» отец героя начинает заботиться о мертвых собаках в отделейии Общества защиты животных. Он хочет «спасти честь трупов». Вопрос бесчестья стоит и по ту сторону земной жизни. Чувство собственного достоинства сохраняется и после смерти.

* * *

Познать стыд после смерти — такова воля мистика, стремящегося порвать с высшей справедливостью. Вспомним, например, рабби Александра Зюскинда, который в завещании изъявил желание, чтобы после его смерти «хевра кадиша подвергли его четырем казням, указанным в законе раввинов, — избиению камнями, огню, железу и удушению». И я проклинаю, добавлял он, хевра кадиша, если они не подвергнут меня требуемым семи смертям, и я буду терпеть унижение, поскольку мое унижение есть моя гордость.

* * *

«Не стоит верить в сушествование своего собственного тела, такого, каким оно кажется, но нужно видеть его таким, какое оно есть — не в настоящий момент, но в череде будущих изменений, и предаваться размышлениям среди уже разъедающих его червей, во Славе или же в Стыде, которые Бог уготовил ему навеки» (Жуандо, «О гнусности»).

* * *

Во Франции XV века на проституцию не только смотрели сквозь пальцы, но даже поощряли ее. В городах было множество мест, специально предназначенных для плотских утех. Их посещение не считалось предосудительным или постыдным (местные жители всех сословий приходили туда, не таясь), а в отдельных городах даже строились или финансировались бордели (prostibulum), а «аббатисы», то есть содержательницы борделей, официально вносили свою лепту в доход муниципалитета. Во всем этом не видели угрозы семейному или супружескому порядку. Люди стали постепенно отказываться от развращенности нравов, и общественное мнение изменилось (под давлением гражданских и религиозных авторитетов) лишь в конце XV века, когда наступило резкое ухудшение экономических и социальных условий, а в города толпами хлынули бедняки и нищие.

Лишь тогда, вскоре после 1500 года, муж впервые признал: не без стыда ходили мы в бордель.

* * *

Стыд наготы, который мы называем целомудрием, — основной стыд иудео-христианского общества. По этой причине в нашем обществе обнажение само по себе является карой: публичные наказания часто представляли собой оскорбления, направленные на нарушение этой целомудренности. А в Африке чернокожие женщины стыдились носить трусы, навязываемые им миссионерами. В Афинах насмехались над наготой спартанских женщин. Согласно Геродоту, у лидийцев, как и у всех варваров, вид голого человека считался непристойным. А Франсуа Жюльен недавно показал, что культурный смысл наготы и целомудрия далеко не однозначен, противопоставив долгой традиции изображения обнаженной натуры на Западе китайскую культурную и художественную традицию, в которой изображение наготы невозможно.