– Да записывай ты с потолка! – предложил регистратору Панька Варганов, давно уж прибывший сюда, сидя на скамейке поблизости от сцены и дымно раскуривая табак-самосад.

– Или записывайте каждого прибывшего по два раза, кто проверять-то будет! – внесла предложение Дунька Захарова под несмелый смешок сидящих с нею рядом баб.

У рта каждого, кто сюда прибыл заблаговременно, и сидящих на скамейках по углам, от холодища в ненатопленном помещении – прерывный парной дых. Надеясь на большое скопление народа, в избе-читальне не натопили: печь неисправна, да и дрова-то отсутствовали. Некоторые пришедшие сюда от холода и от усталости ждать начала собрания поразбрелись, кто на улицу по естественной надобности, а кто домой. Люди то убывали, то прибывали.

– Запишите меня! – громогласно заявил Николай Ершов регистратору, как только он открыл дверь и переступил порог зала. – Николай, сын Сергеев, Ершов! – самопочестиво, громко добавил он.

Его записали, и он тут же присел на скамейку рядом с Панькой, попросив у него закурить. Вскоре в избу-читальню народ повалил гужом (кончилось время ужина, сдерживающее некоторых людей дома), и скопилось столько народу, что регистратор едва успевал записывать прибывших, а потом и вовсе отказался вести список дальше: листок был весь уже исписан фамилиями присутствующих в зале. В зале сразу стало теплее – «надыхали»; некоторым уже не было места, где сесть, толпились около стен встоячку. На сцене появился председатель Карпов в сопровождении районного начальства, и видя, что некоторые пожилые колхозники утруждённо жмутся около стен, Карпов распорядился:

– А ну, ребятишки, встаньте со скамеек и уступите место для взрослых! – обратился к ребятам-малолеткам, прибывшим сюда тоже на собрание.

Ребята, неохотно поднимаясь с мест, ворчливо стали высказывать своё недовольство:

– Как в поле пахать и в лес ездить – нас, малолеток, посылают, а на собрании нам и места нет, гоните… – справедливо роптали ребята.

– Ах вы, молокососы, сопляки! А ну-ка, брысь отсюдова! – грубо закричал на них Санька Лунькин. – А ну, выметайтесь отселя все до единого, пока прошу добровольно покинуть помещение, а то возьму метлу и метлой вас всех повымету отселича к чёртовой матери! – властным голосом приказал он им.

Ребята с видимой неохотой повиновались, с понурыми головами, шапки в руках, медленно зашагали к двери.

– Брысь отсюда, вам здесь делать нечего!

Наделяя каждого паренька лёгким подзатыльником, ударяя каждого ладонью вскользь по затылкам и наслаждённо приговаривая: «Айть! Айть! Айть!» – выпроводил Санька всех малолеток наружу. Ребятишки с шумом вылетели на улицу и там, громко рассмеявшись, разбежались кто куда, растворившись в вечерней темноте. И собрание началось. Первым с информацией о необходимости разукрупнения крупных колхозов выступил представитель из района. Он говорил монотонно и долго. Упомянул в своей речи, и о том, что крупным хозяйством председателю и управлять трудно, и о том, что и земля находится вдалеке, и о том, что колхозники иной раз в поле работают скопом – непроизводительно, и прочее, и прочее. Сначала собравшиеся сюда колхозники слушали докладчика со вниманием, а потом слушать устали. С передних рядов, что почти около сцены, послышалось несдержанное, но приглушённое стеснением парнячье «ха-ха-ха», от задней двери, где обычно гуртуются девки, слышалось сдержанное хихиканье, со скамеек средины зала послышалось умилённое бабье «хе-хе-хе», а с задних рядов, где скамьи заняты мужиками и степенными стариками-бородачами, сыпалось басовито-дробное «го-го-го».

– Видимо, нас, мужиков, задумали из лаптей в щеблеты переобуть, – гудел чей-то густой басок оттуда.

– Слушай-ка, олатор, не пора ли тебе кончать? А то раскудахтался, словно курица, ведь всё равно тебе больше двух яиц не снести! – под общий смех сказала Дунька.

– Нечего в ступе воду-то толчи, говори о деле-то! – поддержал Панька.

Заканчивая своё выступление, оратор сказал:

– В общем, есть предложение: ваш большой колхоз разделить на три маленьких, этим ко всем трём колхозам земля приблизится, и руководству легче будет управлять малыми колхозами, и вам, колхозники, легче будет – хлеба получать больше будете! – обещающе закончил он.

В прениях первым выступил Василий Байков:

– Оно, слов нет! Ваши намерения, якобы, вполне добрые, а впоследствии, на деле-то, что получится? Как бы не оказаться вот нам, шегалевцам, у разбитого корыта. Хорошо будет тем, кто останется на старом месте, где всё обустроено, всё ухетано, а каково вот нам, шегалевским, на новом месте садиться? Да ещё скажу, как бы в будущем не пришлось снова объединяться. И прежде, чем приступить к делу, надо поразмыслить и подумать о последствиях.

Потом выступила баба с улицы Слобода.

– Это что же выходит: сначала нас силком в колхоз загоняли, а теперь колхоз делить на три, и всё врозь. Я не согласна, вот придут с фронта мужики, пускай они и делют, а мы, бабы, против дельбы! Да, бишь, что слышно об конце-то войны? Когда она замирится? – попутно обратилась она с вопросом к президиуму.

– А кто знает, когда война-то кончится, об этом даже верховное командование не знает, а ни только мы. А вообще-то, скоро должна окончиться, к этому всё дело идёт! – ответили из президиума.

А по всему видимому, война должна вот-вот закончиться, даже в церквах православные молились за скорейшее её окончание. Вообще-то во время войны со стороны высшей власти было дано послабление в отношении к религии. Были отдельные случаи, закрытые ранее церквы вновь открывались для богослужения в них.

Третьим в прениях выступил Ершов:

– Я вам, товарищи-колхознички, вот что скажу: правду говорит нам районное начальство, что большой наш колхоз делить надо, так как в большом колхозе, все мы понимаем, «обоз с рыбой пропадёт», и что растранжиришь ворохами – не соберёшь крохами. Я со своей стороны вношу предложение: наш колхоз разделить не на три колхоза, а на триста, по числу хозяйств в селе!

Все разом ахнули, кто от удивления эхкнул, кто тормошно загоготал, а бабы, как встревоженные галки, загалдели, и во всём зале поднялся невообразимый шум и гвалт.

– Ха-ха-ха, что называется, в самый кон попал мужик!

– Не хотим делиться и жить по-отдельности! Даёшь коммуну! – заглушая всех, во всё горло прогорланил Панька. – Все бабы будут нашими!

– Ты что, Миколай, предложил, что невозможное, разве теперь разрешат колхоз разделить на триста хозяев, а ты уж в колхозе-то живи, да помалкивай, – вскочив с места, осадила его Дунька-хохлушка, активистка и сподвижница Карпова. – Мы, бабы, все почти работы в колхозе ведём, и почти без мужиков управляемся! И пашем на себе, и сеем на себе, и жнём-косим, и молотим, так что колхоз на триста делить не согласны!

– Как ты, Евдокия Сергеевна, не ерахорься своим превосходством перед мужиками, а всё же, вы бабы, всю жизнь пребываете в подчинении у мужиков и живёте у них этажом пониже! Тогда и на три колхоза делить колхоз не надо, а то что получится: то кормили и напырачивали одного председателя (намекая на Карпова), а то придётся народу кормить троих, да с ними разных причандалов и прихлебателей станет, до Москвы раком не переставишь! – под общий одобряющий смех справедливо высказался Ершов. – А что касается того, что хлеб весь растранжирили, то лично я одним хлебным духом сыт бываю! – добавил он.

Дуньку, видимо, вопрос о напырачивании Карпова затронул за живое. Она, как ярая защитница Ивана Ивановича, судорожно вспрыгнув с места, перекашлянувшись, начала обличительно укрощать Ершова. Слова начали изливаться из неё, как вода из неиссякаемого родника.

– Ты, Миколай, видимо, мало газеток читаешь и редко радиво слушаешь, не в курсе председателев дел. Ты, видимо, не знаешь, что председателю от забот о колхозе мало приходится ночи спать: о колхозе заботиться, и вовремя народ на работу послать, и вовремя работу проверить, и туды, и сюды! Без его глазу с такой обузой вряд ли кто справился бы. И недаром всюду его хвалят, и в газетке о нём хорошее пишут, и у районного начальства он на хорошем счету! Ты об этом, видно, мало знаешь?! Так что прикольни свой язык-то!