На второй день, в воскресенье 11-го июня, в честь прибывшего фронтовика сына Ивана Василий Ефимович в своём доме устроил для родных пир, и, как водится по русскому обычаю, с надлежащей выпивкой и угощением-закуской.

И зажил Иван, бывший фронтовик, относительно мирной жизнью. Ввиду того, что жена Ивана Клавдия с сыном Юрием жили у её матери в Кужадонихе (в разгар войны, когда немцы начали бомбить автозавод, оттуда и приехала Клавдия в родное село), Иван жить перешёл к тёще, которая очень-то его не звала и не прогнала, выделив для его семьи пристенок. Жить в родном доме Ивану не было смысла – в него после войны с фронта должны вернуться ещё три его младших брата: Василий, Владимир и Никифор. Получая пенсию в сумме 250 руб. и хлебные карточки на себя (350 гр.) и на сына Юрия (150 гр.), Иван жил вроде бы на свои средства, да жена Клавдия работала на полях колхоза и получала на трудодни что полагалось. Она же принимала большое трудовое участие в ведении хозяйства матери, Ивановой тёщи. Из-за недостатка лошадей колхозную землю заставляли колхозников пахать на коровах, а свои усадьбы приходилось колхозницам пахать на себе! Шесть, запрягшись в постромки, тянули плуг, седьмая – за плугом! Но бабы особенно-то не унывали, а под шутливый смех подпевали: «Маменька родимая, работа лошадиная! Только нету хомута да ремённого кнута!» Но и кнут был: председатель Карпов, разъезжая по селу и по полям верхом на «Вертехе», размахивая плёткой, грозил этой плёткой тем, кто «плоховато» работает! И женщин, отважившихся (для пополнения своего скудного питания) пойти в лес за ягодами или за грибами, бесцеремонно возвертал и посылал на колхозную работу. Пашня же земли «на себе» – работа трудоёмкая, она подсильна только лошади или трактору, требовала от женщин-колхозниц большого усилия, но это усилие-то с утра-то туда-сюда, пока имелось, а к вечеру совсем выдыхалось, и плуг за уставшими бабами волочился не так податно. «Вот черти-лошади, овёс съели, а везут плохо! – шутливо подзадоривая баб, старик-пахарь, идущий за плугом.

– Вижу, вижу! Которая плохо упирается, постромки у ково ослабли, та и ленится! – опять с шуткой в голосе, с жалостью на душе подгонял он замотавшуюся в упряжке, изнурённую работой, истощённую недоеданием колхозницу. – Кто пашет, тот должен пахать с надеждою!

Встретил Иван на улице такого же инвалида, с фронта вернувшегося с искалеченной ногой Якова Лабина, и между ними завязалась беседа.

– Ну как, Иван Васильич, мы с тобой за что воевали? – спросил Ивана Яков.

– Как за что? За Родину и за честь жён своих, – ответил Иван.

– Уж какая там, хрен, честь жены, когда её видишь в лошадиной упряжке! – с усмешкой отозвался Яков. – В колхозе-то царит вопиющее вероломство и полный разгул самовольства и несправедливости! И всему мерилом стала поллитровка водки! Вот жаль, что я с фронта гранату не прихватил – пригодилась бы! – с недовольством добавил он.

Накануне Петрова дня Иван вместе с Григорием Ваниным – председателем вторусского колхоза «Красный партизан», на лошади поехали в лес на Прорыв, в лесничество по вопросу хлопот о выделении лугов для покоса, заготовки сена на зиму тёщиной корове, молоком от которой пользовался Иван. Из лесничества Иван с Григорием заехали на разъезд «Черемас», на посёлке которого проживал их друг Павел Крестьянинов, ведующий здесь заготовкой в лесу дров для горьковской «Башкировской» мельницы. От мельницы для заготовителей дров Павел получал отруби – отходы от мельничьего производства. Перед тем, как раздать эти отруби рабочим, Павел их переправлял в Мотовилово и складывал в мазанку его отца Фёдора. Фёдор вместе с дочерью Анкой целыми днями через решето просеивали эти отруби, отбирая лучшую часть для себя, а непригодную, отрубную, для рабочих.

– Птичка по зёрнышку собирает, и то сыта бывает! – не знай, себя оправдывая, не знай, заочно рабочего-труженика обоблаготворяя высевками, многозначительно высказался Фёдор перед Анкой и перед женой Анной, присутствующей здесь же при «сортировании» отрубей.

– Кто нашёл, тому и счастье, а кто потерял – тому горе! – сказал высевальщикам сосед Василий Ефимович, случайно идя мимо мазанки и заглянувши в неё (его привлекла летевшая из неё пыль). – Так-то делать, Фёдор, не совсем пристойно! Рабочим-то вершки, а себе-то корешки! – сказал Василий, видя на полу на разостланном пологе насеянный ворошок муки (корешки), который явно предназначен для себя, а оставшиеся в решете (вершки) – для рабочих-заготовителей, которые натружено работают в лесу под начальством Павла Фёдоровича.

– Ты, Василий, больно заприметчивый, в шабровом деле так делать не годись! – заметил Фёдор Василию, в душе ругая Анку за то, что она неплотно прикрыла дверь у мазанки.

Узнав о всех Панькиных жульнических манипуляциях, Иван ему, как прежнему другу, выговорил:

– Слушай-ка, Паньк, как ты считаешь: честно ли так поступать, как поступаешь ты? Рабочим, трудящимся в лесу, до полного изнемогания устающим, ты за работу им даёшь высевки, а что получше – отсеваешь себе!

– А как же иначе-то? Ведь я хочу жить! – ответил Панька.

– Ты хотя бы постыдился того, люди на фронте кровь проливают, а ты всю войну на бабьем фронте-то пробыл да табаком спекулировал, на чужой нужде себе «багаж» создавал, на чужом горе наживу имеешь! – упрекнул его Иван.

– А что толку-то, что ты воевал и кровь свою пролил на фронте, всё равно живёшь в недостатке! – как жаром опалил этими словами Ивана Панька.

– Ну тогда вот что! Если ты, Паньк, был мне другом в детстве и юношестве, то после этого, по-видимому, ты не можешь мне быть другом в пожилом возрасте. В детстве и юношестве я тебе как старшему годами всячески подчинялся и потворствовал твоим коварным лихим выходкам, и ты мною помыкал… А теперь же другое дело, я войну прошёл, я не согласен слепо следовать твоим мироедским спекулятивным наклонностям, потому что ты всегда имеешь камень за пазухой, и этот камень ты всегда готов коварно обрушить на неугодного тебе человека. Ты не пощадишь даже своих отца с матерью! Вот тебе и весь мой сказ! – со смелостью фронтовика высказал Иван Паньке.

И Панька, сконфуженный правдивыми упрёками, отошёл от Ивана. И вспомнилось Ивану, как ещё в детстве, имея от природы властолюбивый, коварный, с признаками садизма характер, стремление к обману чужих и близких, Панька обманывал своих друзей-товарищей. Ваньку Савельева и Саньку Фёдорова, во время картёжной игры в очко на деньги, он незаметным способом делал наколы на «тузах» и «десятках». Банкуя и прикупая себе очередную карту, он с ворожбой и таинственностью «выжимал» очки, бутафорно плюя на карты, дуя на них, сдувая лишние очки и надувая недостающие для «очка». Сверх этого, он помещал меж своих ног небольшое зеркало и по нему наблюдал за «счастливым» подбором очков для выигрышного заветного «21». В общем-то, надувал своих же друзей, но меньших по возрасту. И недаром в те времена про Паньку было сложено: «Легковато быть богатым без труда-работушки. Деньги ваши – стали наши, спите без заботушки!»

Видя, что зять-инвалид Иван, от безделия прыгая на костылях по улице, играючи занимается с ребятишками, его тёща заставила (для первости) свить верёвку из мочала, потом она ему поручила срубить погреб, а затем и покрасить краской железные крыши на избе и на амбаре. Ползая по крышам, Иван наневолил раненую ногу, и рана открылась. Болея, целями днями Иван пролёживал в постели, одиноко закрывшись в амбаре. Обильно вытекающий гной из раны препятствовал его выходу на волю. Жена Клавдия целыми днями была занята на жнитве в поле, а потом на молотьбе колхозного урожая. Хотя и обильный был урожай в этом 1944 году, но колхозникам приходилось работать на жнитве полуголодным. Как рассказала одна колхозница Анна о своей подруге-колхознице из одной с ней бригады, о Татьяне Хоревой, которая во время обеда на жнитве из-за того, что ей нечего было захватить из дома из съестного, она села поодаль от подруг и толочила колосья. Зёрна ссыпала себе в карман сарафана, сказала: «Вот, бабы, я из колосков зёрнышков натолочу, ужо вечером на своей самодельной меленке их смелю, а завтра из мучки лепёшек напеку: сама наемся и детишек накормлю, а нынче на обеде у меня есть нечего, да и вообще, сегодня у меня во рту ещё крошки не было!» А не выходить на работу было нельзя: сатрапы-бригадиры, науськиваемые председателем колхоза Карповым, беспощадно выгоняли колхозников и колхозниц на работу.