— Кажется, я разгадал секрет, — сказал Эдем шепотом.

— Это не секрет, — прошептала Инара в ответ. — Они оба мастерят гитары. Только у одного из них есть дар, он создает произведения искусства. А второй, возможно, когда-то не стал выбирать свой путь, последовал за старшим и теперь производит добротные, но самые обычные инструменты.

— Старшим? Но ведь они близнецы.

— Павел Михайлович старше пятнадцати минут. Он родился 29 февраля, а Петр Михайлович — на пятой минуте по северу первого марта.

— Поэтому они и не помогают в выборе гитар, — кивнул Эдем. — Ты покупаешь шедевр, если способен его оценить, в противном случае шансы равны. Но старший брат прекрасно понимает разницу между их работами. Если бы они ставили на гитары разные клейма, уже давно могли арендовать более просторный магазин и не в той части города, куда отправляются люди, жизнь которых дала трещину. А может быть, они оба понимают это, но один сознательно остается балластом, что не дает взлететь другому.

— У вас, наверное, не было брата?

— Мне известно только об одном. Дима. Умер до моего рождения.

— Жаль. Родители не ставили его в пример?

— Никогда. Но ведь я помнил.

Что-то в чулане шлепнуло на пол и рассыпалось барабанной дробью по линолеуму.

— Еще минуточку, — послышался глухой голос Павла Михайловича.

Инара и Эдем отошли друг от друга, словно разоблаченные заговорщики.

— Олесю, а сыграйте не классику, а что-нибудь ваше, — попросила Инара. — Из нового альбома.

Эдем перебрал струны, чувствуя, как чужие воспоминания бегут по пальцам, и остановился на последнем хите.

Гитара негромко заговорила о летнем дожде, о незнакомке в кафе, о фразе из фильма, пробуждающего волну воспоминаний, о прошлом, которым раскрашиваешь настоящее. И мелодия запоминалась, и стихи были хорошо сочинены, но было в этом что-то искусственное. Как бракованные воздушные шарики из анекдота: разных цветов, надуваются, но не доставляют радости.

Эта песня не побуждала к мечтам.

Павел Михайлович вернулся с желтым ремнем в руках и комплектом струн.

— Это подарок от меня вашему талантливому мальчишке, — сказал он и вернулся к заполнению своей тетради.

А Эдему вдруг стало душно в холодном магазине.

Уже выворачивая руль и выезжая из внутреннего двора, Инара сказала будто нечаянно:

— Лошади в одной упряжке двигаются со скоростью самого медленного из них. И только со временем понимаешь, что это любовь.

Эдем отвернулся к окну; он рассматривал мусорные контейнеры, один из которых они чуть не задели боковым зеркалом автомобиля, и думал о другом. В голове звучал проигранный только хит «Времени нет». И вдруг ему стало невероятно жалко Олеся Мицного.

— Я свое дело сделал. Поехали есть киевскую лепешку?

— Давайте чуть позже, — Инара просила, и мягкий тон голоса превращал ее в другого человека. — Я хочу успеть сделать подарок до того, как начнется тихий час.

— Вы были правы, — хрипло произнес Эдем. — Нет уже божественного огня, остались только угольки, которые мы все стараемся раздуть. И не мы должны создавать коллаборацию с U2 — нужно дать дорогу молодым.

Инара замедлила скорость.

— Мне жаль, что я так сказала сегодня утром. Пыталась сбить вашу надменность. Ваша команда так аккуратно возводит вам прижизненный памятник, что мне захотелось найти в нем зазубрину, кусок фальшивого мрамора.

— Мрамор — холодный материал. Вот и песни получаются холодные.

Автомобиль выехал на проспект, но уехал не к правому берегу Днепра.

— Божественный огонь нельзя погасить. Можно только потерять его по дороге. Но потерянное иногда находится, — уверенно сказала Инара. — Может, вы слишком много думаете о том, каким вас должны видеть другие, и забыли, кто вы на самом деле?

Эдем молчал, тишина загудела. Чтобы она не загустела окончательно, Инара решила разбавить ее музыкой — включила U2. Разве могло быть иначе?

Эдем прижался щекой к стеклу. Он увидел крепкого в студии звукозаписи с Боно и один микрофон на двоих. Крепкий предлагает коллеге подойти к куплету иначе, Боно спорит. А потом, после записи, в маленьком ресторане с высокими перегородками Боно, скинув очки, делится с крепким секретом: как уберечь свой талант.

2.8

Они проехали мимо крепких ворот и яблоневого сада, миновали окруженную живой изгородью каштановую аллею и припарковались у длинного двухэтажного здания с фасадом из голубого стекла. Можно было подумать, что это современный учебный центр, чтобы не прописные буквы над входной дверью: «Жемчужинка». Эдем безошибочно угадал в нем детский дом.

— Я скоро. Можете выбрать другую музыку, — Инара забрала с заднего сиденья гитару и открыла дверцу, впустив в салон аромат хвои.

Эдем где-то видел это здание, еще до реконструкции, во время которого окрасили его в цвет неба: в теленовостях или на фото в соцсетях — он не мог вспомнить точнее. Детский дом, в котором провел свое детство Эдем, был другим: массивный, кирпичный, длинный — типичная советская школа. Грубая мозаика на боковой стене подчеркивала это впечатление. Сооружение построили не для счастья и даже не для воспитания. Холодные стены словно говорили: ты должен отбыть здесь свое детство, пережить это время как можно скорее, потому что, только достигнув совершеннолетия, ты сможешь наконец покинуть эти комнаты, коридоры и столовую с плохой вентиляцией.

Эдем избегал воспоминаний о годах в детдоме, но теперь, глядя на солнечные блики на стекле, он подумал, что пора попрощаться и с этой частью своей жизни. Он дослушал "Where the Streets Have No Name" (разве можно было не дослушать?), выключил проигрыватель и вышел из автомобиля.

Окружающая тишина была обманчива. Эдем прислушивался. Дом был наполнен разнообразными звуками: кто-то стучал молотком, кто-то заливисто смеялся, а кто-то менторским тоном передавал чужой опыт. Дом жил.

Собственно, Эдем мог и не заходить — он знал, что увидит в холле: кафельный пол, кадки с деревцами, фотографии на стенах, вахтера с кроссвордами. Но он все же потянул на себя стеклянную дверь.

Все было на своем месте — и изразцы, и кадки, и фотографии. Охранника за тумбой не было, но неслышно работавший телевизор свидетельствовал — он вернется с минуты на минуту. Сквозь щель под дверью ближайшего кабинета проникал монотонный монолог учителя.

Чтобы не попадаться охраннику на глаза, Эдем повернул на лестницу и поднялся на второй этаж. Здесь было тише. Окна выходили на сосновый лес.

Эдем прогуливался по запутанным коридорам чужого детдома, но будто видел себя здесь — три десятилетия назад. Вот он скользит по вытертому линолеуму, представляя, что он — на ледовой арене. Вот бежит наперегонки от одного конца коридора к другому, и путь этот так долог, что успеваешь проголодаться. Вот он прячется в нише стены от старшего мальчишки. Вот оставляет карандашом на зеленой стене тайные знаки для друга. Может, несчастливым то время кажется ему только сейчас, думал Эдем, ведь если были бега наперегонки и тайные знаки, то, наверное, случались тогда и хорошие дни.

Он свернул за очередной угол и наткнулся на мальчишку, который, присев на корточки, что-то искал под рядом табуретов. К одному из них была привлечена гитара для весенних песен. Так вот он — друг Инары, для которого они выбирали подарок! Эдему стало интересно. Было в этом мальчишке нечто, чем он отличался от других.

Мальчик зажмурился, доставая нужную ему вещь из щели, и наконец выпрямился с маленьким стальным шариком в руке.

— Крепкий, ничего себе, — сказал он, вытаращившись на Эдема, и шарик снова стукнул по полу, но на этот раз был молниеносно прижат балеткой.

Не отрывая взгляда от гостя, паренек поднял шарик.

— Я Зуб, — он протянул руку — смелости ему хватало. — Но взрослые зовут Орестом.

Эдем пожал ладошку.

— А почему Зуб?

— Вот всем интересно, и ни одна собака не спросит, а чего меня назвали Орестом. Могу зубом разгрызть банку от когда, ясно? Вот даже руку из-за этого ранил, — он продемонстрировал запястье со шрамом.