– Так что – неужели отпустишь меня? – с сомнением поинтересовался Павел.

– Зачем отпустишь? – Чеченец поднял брови. – Ты же мне ничего не сказал… нет, дурак-человек, я тебя Шамилю отдам… Шамиль – он зверь, ему людей мучить – как песню петь. У него от чужой боли душа радуется. Так что ему ты все расскажешь. Одно плохо – после него тебе уже жить нельзя будет. Он с людьми такое делает – я сам иногда нервничаю, спать не могу, есть не могу…

Бородач выпрямился, отступил на шаг и громко щелкнул пальцами, как будто подзывая официанта.

Его напарник что-то крикнул по-чеченски, и сзади, за спиной Павла, тяжело скрипнула железная дверь.

Павел не мог видеть того, кто вошел в комнату, но слышал его медленные, тяжелые шаги и шумное дыхание.

Шаги приближались, и в душе Павла зашевелился темный мистический страх. Всегда невидимая, загадочная опасность кажется неизмеримо страшнее опасности очевидной…

Наконец шаги приблизились, и Павел увидел Шамиля.

Это был человек не очень большого роста, но с чудовищно широкой грудью, выпуклой и круглой, как пивная бочка. Руки его свисали почти до земли, как у гориллы или орангутанга, и заканчивались кулаками, огромными и тяжелыми, как две кувалды. Но самым страшным было его лицо. Собственно, это было не лицо, во всяком случае, не человеческое лицо, а темное, коряво и неумело заштопанное месиво из мяса, костей и сухожилий, из которого мрачно и непримиримо горел единственный черный глаз.

– Нарвался на мину в девяносто шестом, – пояснил бородач, как будто Павел о чем-то его спрашивал.

Затем он что-то проговорил по-чеченски.

Шамиль ответил ему – не словами, но нечленораздельным бормотанием, птичьим клекотом, утробным бульканьем и хрипом. При этом он приоткрыл рот, точнее, бесформенную и безобразную дыру, внутри которой торчали несколько обломанных коричневых зубов и багровый обрывок языка.

– Радуется, – пояснил бородач, отступая в сторону. – Любит он, понимаешь, свою работу!

«Зачем я здесь? – подумал Павел, судорожно сглатывая. – Зачем я терплю эти страдания, зачем готовлюсь к страшной, мучительной смерти? Почему не скажу все, что знаю? Конечно, они не отпустят меня, но хотя бы смерть моя будет быстрой и легкой…»

Словно прочитав его мысли, бородач негромко, как бы сочувственно проговорил:

– Ну что, дурак-человек, может, передумаешь? Может, скажешь мне, что я хочу? Пока не поздно? Пока Шамиль не сделал тебя таким, как он сам, – бессловесным куском мяса?

Но Павел знал, что не пойдет на сделку. По двум причинам: во-первых, из-за того сна, который мучил его последние восемь лет, из-за той крутой лестницы, по которой он взбегает, задыхаясь, ночь за ночью, из-за облитых кровью обоев, дверной ручки, занавески в ванной… а во-вторых, из-за того, что он – мужчина.

Конечно, у каждого есть свой предел, своя граница, за которой не остается уже никаких причин, никаких снов, никакого мужества, предел, за которым только кровь, боль и беспамятство, – но сдаваться раньше времени он не намерен…

Шамиль медленно, деловито надел длинный клеенчатый фартук, закрывающий его ниже колен, – грязный, замызганный, заляпанный кровью фартук, как у отработавшего полную смену мясника. Наверняка этот окровавленный фартук был частью ритуала, частью страшного спектакля, который должен был сломить волю Павла, но этот ритуал достиг своей цели… почти достиг. Павел почувствовал, как земля накреняется и уходит у него из-под ног, как он медленно, но неуклонно скатывается в бездонную пропасть безумия. Но он до хруста сжал зубы, сжал руки на подлокотниках кресла и твердо встретил мрачный, испытующий взгляд единственного глаза Шамиля.

Кто-то невидимый подкатил Шамилю металлический столик на колесах. На этом столике, на белоснежной крахмальной салфетке, были аккуратно разложены хирургические инструменты – скальпели, ланцеты, пилки и другие хромированные предметы самого устрашающего вида. И тут же среди них лежали обычные пассатижи, клещи, тяжелый молоток, сапожное шило…

Шамиль задумчиво осмотрел этот страшный арсенал и взял в руки пассатижи.

– Ну что, ты ничего не хочешь сказать? – раздался где-то рядом голос бородача. – Ничего не хочешь сказать, пока не поздно? Пока ты еще человек? Пока ты еще мужчина?

Павел промолчал. Даже если бы он что-то хотел сказать – бородач уже как бы не существовал в его мире. Мир сузился, сократился до двух человек. Остались только двое – сам Павел и Шамиль, приближающийся к нему, сжимая в огромной лапе пассатижи. Все остальное отдалилось, расплылось в тумане, сделалось мелким, незначительным.

Чудовищный человек наклонился над Павлом, поднял руку с пассатижами, щелкнул их железным клювом перед самым лицом своей жертвы, приоткрыл ужасный искромсанный рот и прохрипел, пробулькал что-то на своем нечленораздельном языке. При этом из полуоткрытого рта дохнуло отвратительным зловонием – смесью чеснока, перегара и еще чего-то страшного, чего-то, не имеющего названия… должно быть, именно так пахнет смерть.

Павел напрягся, выгнулся всем телом, в последней бесплодной попытке пытаясь разорвать ремни на руках, но они только глубже врезались в запястья, пронзив их невыносимой болью…

Шамиль снова что-то проклекотал, коснулся лица Павла пассатижами…

И вдруг повалился на него всей своей тяжестью, громко хрипя и захлебываясь хлынувшей изо рта кровью.

Павел, ничего не понимая, все еще полулежал в кресле, почти раздавленный многопудовой тушей палача. Вокруг что-то происходило, но он ничего не видел и почти ничего не слышал, кроме каких-то сдавленных выкриков и глухих ударов, как будто какой-то невидимый повар отбивал сырое мясо.

Наконец тушу Шамиля стащили на пол, и полуослепший, полуоглохший, полуживой, залитый чужой кровью Павел смог оглядеться.

Обстановка в комнате удивительным образом изменилась.

Нарядный бородач валялся на полу с заломленными за спину руками и вполголоса ругался. Его безбородый напарник лежал неподалеку в позе нерожденного ребенка и не подавал никаких признаков жизни. На виске у него чернело маленькое круглое отверстие.

Точно так же без малейших признаков жизни валялся на бетонном полу Шамиль, только ему пулей снесло половину затылка. Казалось, этот последний выстрел всего лишь завершил дело, начатое взрывом мины в далеком девяносто шестом году, полностью лишив чеченца человеческого облика.

Кроме этих персонажей первого действия драмы, в комнате присутствовали несколько вооруженных мужчин в одинаковых черных комбинезонах, с натянутыми на лица трикотажными масками.

Один из них подошел к Павлу, внимательно посмотрел на него. Через прорези маски смотрели холодные серые глаза – изучающие, пристальные, бесстрастные.

Не сказав ни слова, человек в маске отступил, подал знак своим подчиненным.

Двое из них быстро приблизились к Павлу, перерезали его путы, легко выдернули из кресла и поволокли к выходу. Действовали эти люди слаженно, четко, как прекрасно подготовленные боевые механизмы. Павел переступал ногами, как набитая ватой кукла, – кровообращение в его конечностях еще не полностью восстановилось.

Его вытащили из комнаты, едва не ставшей для него могильным склепом, проволокли наверх по короткой металлической лестнице, жалобно прогрохотавшей под ногами, вывели во двор. Павел жадно вдохнул свежий воздух поздней осени, пахнущий палой листвой, рекой и влажной землей. После только что пережитого кошмара этот воздух показался ему невыносимо сладким. Павел чувствовал, как жизнь возвращается к нему… хотя радоваться пока было нечему, его новые конвоиры могли оказаться ничуть не лучше прежних.

Маленький двор, примыкающий к двухэтажному кирпичному особняку, был огорожен высокой глухой оградой, но металлические ворота как раз начали медленно открываться.

Павла втолкнули на заднее сиденье длинного черного «мерседеса» с тонированными стеклами, двое людей в масках втиснулись справа и слева от него, еще двое сели на переднее сиденье, и автомобиль резко сорвался с места.