Лихоцкий же оказался и вовсе примечательной личностью. Сын и внук сосланных за Повстанне поляков, родился в Красноярской губернии. С четырнадцати лет работал на угольных копях, к началу Империалистической войны был уже взрывником. В армию забрали в шестнадцатом году, служил в сапёрах. Потом демобилизовался по болезни, несколько месяцев прятался в тайге от колчаковской мобилизации и потихоньку партизанил — эдакий диверсант-одиночка. Но в начале двадцатого был мобилизован уже в Красную Армию и направлен на Польский фронт. С конным корпусом Гая перешёл прусскую границу, где и попал в концлагерь для интернированных. С тех пор крепко невзлюбил «всё предавших» Троцкого и Тухачевского (которого почему-то упорно называл «жид пшекленты»). А потому, когда германцы всё-таки начали выпускать интернированных красноармейцев, возвращаться в Страну Советов не захотел и перебрался в Рурскую область. Безработица тогда в Германии была жуткая, но поляков немецкие горнопромышленники всё-таки набирали — за копейки, то бишь пфенниги, в качестве гастарбайтеров. Однако после вывода из Рура французских оккупационных войск «понаехавшим» жить стало неуютно: им припомнили, как те работали во время Рурского конфликта, тогда как «честные немцы» массово бастовали, да и вообще поляков в Германии уже тогда считали людьми третьего сорта — чуточку выше евреев, наравне с мемельскими литовцами, но ниже фризов, датчан, мазуров, кашубов и сорбов. Поэтому осенью двадцать пятого года Ян перебрался во Францию, где стал работать взрывником уже в департаменте Ланды. Судя по обмолвкам, там у него была семья, но недолго. По неназванной причине Лихоцкий вновь стал одиночкой. Когда же в Испании полыхнуло, он распродал за недорого излишки имущества, которым обрастает любой человек, достаточно долго живущий на одном месте, нелегально купил винтовку времён Первой мировой и «на перекладных», перебравшись в департаменте Атлантические Пиренеи через границу, пришёл записываться в армию Республики.

В госпиталь же попал по случайности: взрывал какое-то здание, вовремя успел залечь, но один из камней всё-таки докинуло до него взрывом. Не повезло, в общем.

— Пошли раз в Гражданскую войну командир с бойцом в разведку. Смотрят — у речки костерок и беляки рядом выпивают да закусывают. Боец говорит:

— Товарищ командир! Глядите — там белые пиво с раками пьют!

— Нет, товарищ! Это у них морды такие!

Секунда молчания, осознание — и Ян заходится хохотом. Ну да, здесь анекдоты про Василия Ивановича пока в новинку. С ними, конечно, надо аккуратно: не все стоит пересказывать среди «красных» республиканцев, ну да я пока соображалку не потерял.

Хохот Лиха переходит в натужный кашель. М-да, это я не подумал. Всё-таки травма у человека, смеху не способствующая….

Наконец Ян оклемался. Помогая себе жестикуляцией, переводит смысл анекдота Ароце и Джеро. Те вроде как поняли и даже поулыбались. Почему бы четверым компаньерос не потравить байки, тем паче, что из госпиталя за бутылочкой-другой-третьей местного винца выбраться не получается, а тесному общению с противоположным полом не способствует характер наших ранений, хотя лично у меня вроде бы всё нужное для этого функционирует, но даже попытка сесть на кровати сказывается на самочувствии крайне болезненно.

Открывается дверь, в палату в сопровождении сестры милосердия входит компаньеро доктор: высокий, за метр восемьдесят пять точно, с длинными сильными руками — заметно по кистям, что хирург, слабаков среди них не встречал. Халат на докторе не белый, а синий, непривычного покроя, с завязками на спине. Я похожие, только всё же белые, в детстве видел, когда в больнице по поводу аппендицита лежал.

Доктор сперва ознакамливается с состоянием соседей, заем на ужасном английском обращается ко мне:

— Добрый вечер, сеньор пилот! Я ваш врач, моя фамилия Мария де Ларроса. Как Вы себя чувствуете?

— Спасибо, доктор. Мне уже получше, но пока сильно болит голова и тошнота, когда пытаюсь садиться. Спина тоже болит И руки болят и чешутся под гипсом.

— Это неприятно, но не страшно. Удивительно, что Вы вообще выжили при катастрофе. Молитесь с благодарностью своему святому покровителю и не забывайте также святую Ирину, покровительствующую раненым.

— А разве Испанская Революция признаёт святых?

— Не признаёт. Однако они признают заблудших с обеих сторон фронта и заботятся о них. А мы, медики, им по мере сил помогаем.

— А скоро меня выпустят отсюда, доктор? Мне нужно летать.

— Выпустят воблаговремени. Пока что Вы, как пилот, стоите немного.

— Но всё-таки?

— Предполагаю, что ходить можно будет дней через семь-десять, через декаду же снимем гипс с правой руки: там только трещина в локте. А вот на левой — открытый перелом нижней трети лучевой кости.При этом, после того, как будет снят гипс, обязательно придётся потратить время, чтобы добиться полного восстановления. А оно будет невозможно, если не провести полный реабилитационный курс. Иначе не получится не только управлять самолётом, но и крепко удерживать вилку во время обеда. Так что не спешите нас покидать, сеньор пилот. С течением времени болевые ощущения стихнут. И да: желательно держать руки в приподнятом положении, чтобы не усугубить возникшие отёки…

М-да… Плохо быть пораненным воином… Но всё же лучше, чем полным калекой: я так понимаю, шансы вновь сесть в кабину самолёта у меня есть. Вот только — когда?

[1] Слова Петра Парфёнова. Так-то много у этой песни вариантов, в том числе и испанский, «El Himno del Guerrillero».

[2] Бехтеев ошибается: как раз служившие в Подунавье и Северном Причерноморье легионеры штаны, пусть и не ватные, ввиду отсутствия хлопка, носили, переняв от местных жителей. Поскольку климат в наших краях, даже на Юге, действительно, далеко не райский-итальянский. Но ему можно, как приблизительно выглядели римские легионеры он мог видеть, главным образом, в голливудских кинофильмах. А там костюмеры из поколения в поколение одни и те же туники, оставшиеся от предыдущих проектов, для съёмок выдают. А теперь и вовсе повадились подразделения из статистов компьютерными съёмками заменять. Фу такими быть!

[3] Слова Михаила Исаковского.

Глава 10

X

Испанская республика, Бильбао, Военный госпиталь Иралабарри, вечер 26 декабря 1936 г.

Кабинет Хосе Мария де Ларроса пропах кипарисами. Сегодня с утра в госпиталь приходили десятка два школьниц, поздравляли раненых и медперсонал с Рождеством — вот странно: вроде бы республиканские власти к католичеству относятся, мягко говоря, негативно, однако этот праздник никто не запретил и не стал устраивать замену на Новый год, как в СССР. Люди поздравляют друг друга, дарят подарки, дети накануне носят по улицам украшенную лентами и вечнозелёными ветками звезду на шесте — пятиконечную, только что без эмблемы «серп и молот». Девочки-подростки дарили подарки и нам: в основном по паре апельсинов каждому и декламировали революционные стихи на эускара. Увы, стихи эти я не понимаю, а из-за сотрясения мозга и апельсины душа не принимает: попробовал дольку — и еле сдержался, чтобы не опозориться, вытошнив назад: девчата же от чистого сердца… Букетами из веток кипариса, а также красными «Рождественские звёзды[1]» в керамических горшках девочки украсили все палаты, а в этом кабинете вообще завалили весь подоконник. Приятно, конечно, но… как-то чересчур пахуче.

За столом военного врача сидит тентель: знаки различия слева на груди, чуть ниже их — две трёхлучевых звёздочки, какими испанцы обозначают штабных офицеров. Перед штабником — протокол допроса. Представился тентель как Горри Лангара. Слово «горри» я уже знаю, на эускара это означает «красный». Интересно, парня так мама с папой назвали, или это революционный псевдоним? Если родители — значит, у здешних басконских ксендзов очень интересный список имён для крещения: ведь, насколько понимаю, в христианстве нарекают детей в часть святых. Святой Красный — назвали и сразу понятно, на чью сторону ему вставать «в эпоху войн и революций[2]».