Прошло два года с ночи последнего полёта. Олиу работал и жил как обычный раб. Каждый вечер, когда солнце начинало медленно скатываться в сторону Замка Громояда, «сто семь» покидал хибару, чтобы долбить камни. Белокурый раб обожал ночные смены. В это время от жары не оставалось и следа, над головой горели ясные звёзды, а надзиратели его не видели. Можно было немного расслабиться, а товарищи тебя прикроют. Отлынивать от работы должен был кто-то один, ведь чуткие на ухо надзиратели слышали, сколько кирок стучало в данный момент. Под утро становилось тяжелее всего. Тело покрывалось потом, вены вздувались, а спина краснела от ударов отдохнувших за ночь надсмотрщиков.

К полудню Олиу, на ватных ногах, брёл домой, в свою в хибару, где его ждали чай и горстка холодного риса.

Новый вечер — новый трудовой день. Раз в месяц выдавали чистую робу. Старая, к тому времени, рвалась и чернела. Олиу сегодня выдали свежую, и он радовался ей, словно мальчишка сладостям. Под одеждой, чистой и красивой, гулял ветер, приятно щекоча уставшее тело. Такой прохладный и по-своему «сладкий», после сотен часов «солёной» пыли. Новая роба — чем не повод устроить себе маленький отгул? Сбежать с карьера потайным лазом в горах, за водопадом, и наверх, в каменный город и Прекрасный сад. Товарищ Олиу — Гэ́гхи, или «пятьдесят шесть» — предложил так и поступить, а сам бы подменил и прикрыл. В своё время, Олиу сделает то же для Гэгхи. Олиу, конечно, согласился.

Спасительный водопад. За ним — тропа в скале, продолбленная рабами специально для таких вылазок. Она вела к лестнице, очень высокой и крутой, шириной в десять человеческих ростов. Наверх! В город. Главное, чтобы не увидели горожане. В чистой одежде он не должен привлекать внимания.

Добравшись до города, Олиу постоял на краю плотины, глядя на карьер с высоты. Люди отсюда казались мелкими-мелкими муравьями, понемногу, ноготь за ногтем, откусывающие от большого куска хлеба.

Вот и Прекрасный сад. Здесь было настолько прохладно, что роса до сих пор покоилась хрусталиками в листьях. Нет, это была не роса — это садовники поливали растения, чтобы те не сохли под палящим солнцем. Листья были огромны, размером с маленького человека. Настолько большие, что, казалось, залезешь в один, и он будет качать тебя, словно гамак.

Можно было улечься около фонтана и слушать мирное журчание воды. Олиу скинул сандалии. Босиком зашагал по траве. Что за жизнь! Рай.

2

— Его точно здесь нет?

— Я смотрел. Пошли!

В кустах было очень легко спрятаться, правда, пришлось исколоть себе руки и спину. Но оно того стоило. Солдаты ушли. Суровые мужские голоса растаяли вдали, заглушённые пением птиц. Олиу вернулся к фонтану и растянулся на траве.

Каждые тридцать три вздоха он оглядывался, чтобы узнать, нет ли кого рядом. В зарослях бамбука мелькнула тень. Чёрная тень. Уж не та ли это богиня, что карает лентяев? Сколько их, этих богинь в обширном пантеоне божеств и полубожеств? Олиу предпочёл бы не думать ни о богах, ни о каре.

Вдали раздавался плеск. Подражая ему, лился тонкий женский смех. Солнечные лучи играли в листьях, создавая причудливые узоры на траве. Всё казалось таким беспечным, лёгким и вкусным, сочным, что хотелось выпить это всё — и воздух, и листья, и зелень, и смех. Вобрать в себя и не отпускать никогда. Оставался только час на то, чтобы запомнить этот миг на всю оставшуюся жизнь.

Вновь послышался топот солдатских сапог.

«Отдохнуть не дадут!»

Раздосадованный Олиу, на цыпочках, обогнул фонтан. Среди бамбука порхнула та же чёрная тень. Сочный воздух сада приобрёл острый привкус опасности.

Неугомонные солдаты вновь прошли мимо, и раб вернулся на траву.

«Матерь Всех Богов, сделай так, чтобы они не вернулись».

Олиу подложил руки под голову и начал потихоньку засыпать.

Что-то загородило свет. Он открыл глаза. Прямо над ним стояла женщина в чёрной накидке и в капюшоне.

— Ты кто? Чего тебе надо? — раб отполз.

Она приставила палец к губам.

— Твой друг сейчас в опасности. Беги к нему. Сейчас же.

— Но я ещё не отдохнул! — возмутился Олиу, словно имел право здесь находиться. — Я только пришёл.

— Поверь мне. Если ты не уйдёшь сейчас, будешь жалеть всю оставшуюся жизнь, — сказала она монотонно и спокойно.

Из-за пальм показались две красивые наложницы. Из всей одежды на них были только белые полупрозрачные набедренные повязки.

— Эй, Буревласка, пойдём с нами, искупаемся, — позвали они.

— Ты меня понял? — снова обратилась к Олиу женщина в чёрном. — Иди.

— Симпатичный мальчик. Может, он пойдёт с нами?

— Нет, — Буревласка отошла к девушкам. — Он уже уходит, — она кинула на него холодный взгляд и, вслед за наложницами, скрылась в пальмовой роще.

Внизу, в карьере, между тем, работа остановилась. Схватившись за грудь, «пятьдесят шесть» корчился на земле. Над ним стоял надзиратель и, оглядывая всех, кричал:

— Кто к нему приставлен?! Кто должен ему помогать?!

В ответ слышалось только неуверенное:

«Сто семь». «Сто семь».

— Где он?!

«В... это». «В яме для нужд». «Да». «Проблема у него». «Да, с животом». «Живот прихватило».

Если кто-то пытался подойти к «пятьдесят шесть», надзиратель бил его кнутом.

— Помогать должен парный! Где парный?!

«Сто семь» ненавидел себя. Ненавидел окружающий мир. Но и оставаться лежать на траве он тоже не мог — трава теперь обжигала его. По пути вниз по лестнице, он проклинал женщину в чёрном всеми богами.

Вернувшись, он вновь застал пыльный карьер, мозоливший глаза всю его жизнь. Грубый «солёный» воздух ударил в ноздри.

— Где «сто семь»?! — продолжал кричать надсмотрщик.

Олиу схватил друга и взвалил его себе на спину.

— Наконец-то. Я уж думал, сдохнет тут, — надзиратель плюнул, развернулся и медленно зашагал в сторону хижины.

«Сто семь» донёс больного Гэгхи до лазарета. В небольшом сарайчике из сухого бамбука, молодой, покрытый гнойниками, врач презрительно осмотрел Гэгхи и дал ему листья дурманящего растения от боли.

— Два дня пусть полежит. Тяжёлое не поднимать. Пусть таскает тележку или что-то в этом роде. Надсмотрщик разберётся. Принимать настой три раза в сутки.

3

Весь следующий день Олиу вкалывал за двоих. Рабы словно забыли о вчерашнем, и только и делали, что обсуждали погоду. Женщины были им недоступны, алкоголь — тем более. Так, больше рабам, кроме работы, говорить было не о чем.

— Лить будет! — уверял один.

— Да не, — спорил другой.

— Видишь, как наползло?!

— Да как наползло, так и расползётся. Хэх!

«Сто семь» долбил камни со злостью. К чёрной женщине. К «пятьдесят шесть». К надзирателям. Руки болели и тряслись, осколки летели в лицо. Всего этого раб не замечал.

Работу неожиданно прервали. Рабов выстроили в один ряд. Трое солдат в блестящих панцирях стояли перед шеренгой. Рядом с ними — с десяток надсмотрщиков. Широкоплечий командир с искривлённым носом выгнул спину, держа на вытянутой руке сандалии. Без слов было понятно, что собираются делать солдаты. Пока командир медленно шёл вдоль шеренги, двое его подчинённых в упор разглядывали ноги рабов.

Олиу поёжился. Зажмурился в слепой надежде, что его, каким-то чудом, обойдут стороной.

Не обошли. Правда, не его. Седьмой справа от него тоже был не обут. Сколько раб ни божился, что порвал сандалии, сколько ни кричал и ни вырывался, его схватили и поволокли перед шеренгой, орудуя палками, словно топорами по туше. Посиневшего, вспухшего и покрытого ссадинами и кровоподтёками, бедолагу пнули к лазарету.

Спустились сумерки. Надсмотрщики разошлись по своим хижинам. Синие тучи повисли над карьером. Подняв глаза на уступ выше, раб «сто семь» увидел знакомую фигуру. Женщина в чёрном. Со всей силы, он вогнал кирку в породу. Снова поднял глаза, тяжело дыша, гневно. Фигура подняла руку в приглашающем жесте и развернулась.

Раб оглянулся на ряд хижин. Надсмотрщики были заняты незамысловатой игрой в камушки. Решив, что никто ему не помешает, он оставил кирку в породе и поднялся по лестнице, выдолбленной в скале, на уступ.