Вырвавшись в центр, юноша понял, что Мэйнард здесь не было. Оглядываясь по сторонам, он слышал стремительные шаги позади. Друг, или враг? Развернулся к проходу, слыша скрип плит позади. Куда? Куда ему стоит повернуться?! В панике метались мысли, но он не обернулся.
Ему навстречу выбежал запыхавшийся Сегель.
— Берегись! — Крикнул он, и тут же бросился вперед, отпихивая юношу в сторону. Его снова отбросило, словно тряпичную куклу, на потрескавшийся камень. Запах крови ударил нос, а ещё — запах горелой плоти. Подняв голову, он заметил, как оседает на одно колено Сегель. Из его груди торчал белый, искрящийся клинок. От него шел пар. Мэйнард в удивлении, отступала к каменному ограждению. Асари, тут же рывком последовавший за ней, уперся лишь в очередную каменную стену. Выругался. Развернулся. Сегель осторожно пытался вынуть лезвие из раны. «Идиот!» — в сердцах подумал юноша.
— Ты что творишь?! — Взорвался он, подбегая к нему.
— Так... надо... — с уголка губ до подбородка побежала струйка крови. — Не бойся... я не причиню вреда. А умирать? — Он сдавленно усмехнулся, и с усилием потянул меч. — Так... я итак уже мертв. Что терять то?
— Человечность. — Упрямо заметил Асари. Мазнул взглядом по браслету. Последняя руна истлевала. Сегель только покачал головой. Его лицо уже побледнело. Меч с глухим стуком упал на камень, и тут же растворился в воздухе.
Сегель оперся на меч, словно приклоняя колено перед юношей, и закрыл глаза.
— Хирем, я прошу прощения. — Тихо проговорил Сегель. Голос его совсем стал слаб. — Я прошу прощения от всех «полуночников»: от всех своих мертвых соратников, сгубивших твой род. Считайте, что я несу наказание за всех них. Искупаю и грех за них. Исполняю волю Ваканта, потому что ему, отчего-то, был угоден этот кошмар в городе. Вряд ли у меня представится ещё возможность просить.
Сегель слышал песню старого города. Песню всех обращенных, что врывалась в сознание. Она не причиняла ему никакой боли сейчас, она лелеяла его, словно укрывала в кокон. Нечто незримое, будто бы представляющее ему волю всех проклятых, протягивало руку. Теперь — пора. Он взялся за неё, и его сознание на миг оборвалось, и объятия смерти — холодные и сдержанные, чужие, охватили все его существо.
Миг его не существовало.
А после — он открыл глаза.
Отчего-то мир вокруг казался ему меньше. Однако он быстро понял, почему. Это он стал выше. Асари теперь казался низеньким. Лабиринт вокруг перестал существовать для Сегеля. Вернее того, чем он стал. Развернулся, четко видя грани иллюзии. Мэйнард сидела на троне все это время. Все ли происходящее было мороком? Едва ли. Однако он точно знал — здесь, в центре, её никогда и не было. Тяжелыми шагами, он двинулся к ней. Её попытки окутать его были жалкими — клинок Пустоты был на пике своих возможностей, и поедал всю магию, будто прожорливый зверь.
— Я не хочу умирать. — Упорно повторила герцогиня. Её голос выражал, меж тем, усталое смирение.
«Я тоже не хочу» — подумал Сегель.
На лице некромантки возникла печальная улыбка.
— Я думала, ты лишишься разума. Думала, так защититься от своих творений. Кто?
— «Кладбищенский чудак» — отчего-то с насмешкой ответил черный рыцарь. Мэйнард медленно кивнула.
— Ах, вот как... братья оказались неразлучны даже после изгнания одного из них. Теперь все стало ясно. — Она взглянула на существо перед ней, и пояснила: — Унрель. Всегда был слишком близок к людям, как и его брат, Вакант. — Немного подумав, она запрокинула голову. — Тогда неудивительно, как мальчишка достиг такого мастерства. Столько лет мучилась, и пыталась понять.
Сегель чувствовал, что кульминация Песни уже давно прошла, и они оттягивают лишь завершение, заставляя последние ноты перебирать раз за разом. Больше они не произносили ни слова. По ступеням он взошел к трону, опустился на колено, и пронзил тело наместницы клинком Пустоты.
Пространство будто бы глубоко вдохнуло, и вмиг отпустило воздух. Опустила свою голову эта с виду юная красавица, рядом рухнул и черный рыцарь. Проклятие развеивалось. Уходило мягко, и бесшумно.
Перед троном стояли двое, словно ошеломленные, и не могли проронить ни слова.
Эпилог
Замок Гранвиль. Три дня спустя
Хирем поднимался неизменно рано. Не от того, что у него было много дел — хотя их и впрямь было предостаточно — а от того, что просто привык встречать рассвет, каким бы он ни был. Пасмурным, или же солнечным, дождливым, или снежным — все это радовало его много лет назад, радовало и несколько дней назад. Сейчас он стоял в тронном зале. Вернее в том, что от него осталось. Бой с Мэйнард превратил его в разрушенное, ужасное помещение. «Оно и к лучшему» — в очередной раз решил Хирем. Все равно он ему никогда не нравился.
За последние дни у него было не так и много свободного времени. Едва они отошли от шока — кинулись в город. В городе царил хаос. Несмотря на то, что ткань реальности стремительно сшивалась, люди все ещё не понимали, что произошло. Улицы устилали трупы тех, кто посмертно был обращен. Те же, кто заболел, не отпуская души, возвращали себе человеческий облик. Болезненно, и тяжело, но возвращали. Пожалуй, ни одна ночь не дарила им такой боли, как этот день. Впрочем, достаточно быстро все почувствовали, что все закончилось.
Едва на улицах умудрились восстановить хоть подобие порядка — чему Церковь активно способствовала, хоть какой-то толк от Верховных, быстро смекнувших, что к чему! — выживших попросили в меру своих сил явиться на площадь божеств. По крайней мере, за тем, чтобы подтвердить, что «Черный кинжал», все это время бывший опасным — многие считали, что «опаснейшим!» — преступником, оказался преемником семейства Трейвас. Некоторые об этом в бандах подозревали, единицы — знали. Большинство — ожидаемо сомневалось. Многие успокоились, едва «основатель города» признал кровь черного мага. Да так, что его ладонь на фоне остальных впиталась и проявилась мгновенно, что было на памяти историков единожды — при приходе сына Гротери Трейваса на пост наместника.
В замке Гранвиль было пусто и тихо. Большинство из жителей замка, оказались пленниками потустороннего мира. Они давно в него ушли, а поэтому и вернуться им уже было невозможно. Проходя по коридорам замка, ощущалась эта гнетущая пустота, и легкий привкус одиночества. Однако это придется тоже убирать. Брать людей на службу, набирать добровольцев в стражники, слуг и служанок. Нанимать заморских рабочих, чтобы восстанавливать голос. Восстанавливать связи с Тороком, и разрешать грядущий скандал из-за действий Мэйнард.
И, несмотря на такое множество дел, Хирем раз за разом возвращался к событиям прошлого. Он злился на Сегеля, узнав, что он, вместе со своими соратниками, погубили его семью. Вероятно, ещё долго будет злиться на это. Но больше будет злиться на себя. За то, что этот в глазах мальчишки ужасный человек, поступил благородно, и полностью очистился в его глазах от греха. Сделал то, что он, Хирем, не смог сделать ни три дня назад, ни пять лет назад. То, что он погубил город, будет вечным знанием оставаться в тени. А вот тот, кто спас город, останется в его памяти таким же мраморным изваянием. И уж об этом он обязательно позаботится.
— Я прощаю тебя, Сэмюэль. — Прошептал Хирем, смотря на изувеченный трон.
Гротенберг на его памяти пережил уже два ненастья, чуть не погубивших город. Вначале — болезнь «каменного цветка», бушевавшую в период правления Совета. Затем — и это проклятие Песни. Однако он поднимется снова. Об этом он тоже позаботится. Все грядущие преграды казались ему лишь сущей мелочью, однако нужно будет привыкнуть к новому образу жизни.
В ночь после убийства Мэйнард, ему явился потусторонний мир. Вакант по своему обыкновению не любил выходить в мир смертных. Мог, но не хотел. Тогда он сделал исключение. Осторожно осведомился, как обстоят дела — хотя и об этом он знал достаточно! — и сообщил, что колдовать у юного чернокнижника будет теперь получаться плохо. Удар Лиоры был в первую очередь нацелен на его поддержку, и, несмотря на то, что новый наместник все ещё будет пользоваться божественной благосклонностью, надеяться на магию ему придется куда как меньше, чем последний десяток лет. А от людей посоветовал и вовсе скрывать свои скудные способности. Пусть пара черных просвещенных и спасли город, ненависть к черной магии, также чуть не сгубившей Гротенберг, ещё долго останется свежей раной.
