Мятежный заметил ее первым, недовольно сжал зубы: им всем зубы сводило от страха, а она, загорелая до бронзового, в своем дурацком сарафане явилась будто на парад, притащила с собой все краски жизни разом. Из всего пытается сделать моноспектакль. Саша игнорировала его ходящие желваки, его вздувшиеся вены, его выразительный взгляд из серии «тебя здесь не ждали». Игра была дурацкая, будто она – красная тряпка, а Мятежный – взбешенный бык. Но они ведь не на корриде. Саша игнорировала и густой лекарственно-травяной запах, даже не взглянула на несколько перепачканных кровью салфеток на прикроватной тумбочке. Она была здесь не за этим.

Грин лежал в постели, цвет его лица приближался к салатовому, который хорош был бы на стенах больницы, но никак не на человеке. Но он был живой, и это единственное, что заслуживало внимания. Заметив Сашу, он даже улыбнулся, сделал мягкий жест рукой в знак приветствия, Саша следила за его пальцами, отмечала просвечивающиеся на запястьях вены.

– Марк, можно мне с ним минуточку наедине? Пожалуйста-пожалуйста? И вишенка на тортике?

Саша уже видела отказ и пару ласковых, рождающихся у него на кончике языка. Больных. Ядовитых. И злых. Мятежный не сказал ей ни слова, но уже то, как демонстративно он не обращался к ней напрямую, говорило достаточно. Ненавидь меня сколько хочешь. Но сделай это после.

– А еще здорово, если мы при этом не устроим сцену, да-да-да? Маречек, пожалуйста?

Саша веселилась. Саша включала дурочку. Саша знала, что Грин за ними наблюдает, что зрелище с их вечными перепалками его забавляет до тех пор, пока не переходит все границы. Так пусть он улыбается.

Мятежный будто не хотел на нее даже смотреть, всё те же сжатые зубы, то же отвращение. Он взглянул на Грина, немой вопрос в его глазах, Грин кивнул, соглашаясь. Он улыбался Мятежному ободряюще, будто давал обещание: «Иди, я никуда не исчезну. Я дождусь тебя здесь». Саша немного завидовала. Их вовлеченности. Немым разговорам. Пониманию. Даже их статусу лучших друзей. Ей такое даже и не снилось, и оттого было всегда немного одиноко. Не так: ей было ужасно одиноко. Мятежный скрылся за дверью, бросив на нее предостерегающий взгляд, приложив дверью напоследок о косяк так, что Саша вздрогнула.

– О, так много в пользу «не устраивай сцен», правда? – Она произнесла почти нараспев, забывая о праведном гневе Мятежного тут же.

Грин подвинулся, давая ей место на кровати, он все еще улыбался, будто наблюдал нечто крайне занимательное. Саша послушно села рядом, а после, забывшись окончательно, потянулась к нему, расцеловывая все лицо. Лето, пожалуйста, останься…

– Привет. – Привет, привет, привет, здравствуй, господи, я счастлива, что ты цел. – Я подумала, они сейчас устроят здесь траур, будут ходить с мрачными лицами и только расстроят его вконец. Нет-нет, подумала я, мне нужно немедленно пойти и устроить там небольшой праздник. Пока они не замучили его. О, они могут. Я из своей комнаты слышала, как Заря пела про котика, для нее мы всегда будем детьми, правда? Так или иначе, я пришла спасать тебя от тоски. – Саша не замолкала ни на секунду, будто если она заговорит его, если она его отвлечет, то все пройдет. Она незаметно вложила небольшой флакон ему в ладонь, понизила голос до шепота: – Смотри, что делается. Я ради тебя умудрилась сама у себя взять кровь. Не плачет ли по мне после этого медицинский?

Грин жмурился, он будто был где-то далеко, Саша потянула его за руку, настойчиво, заставляя посмотреть.

– Эй, не уплывай.

Он вздрогнул, приложил флакончик к губам, Саша успела поймать пальцем побежавшую из уголка рта каплю.

– Мне просто нравится тебя слушать. Ваши голоса – я их иногда даже во сне слышу. На твоем как на волнах качаешься. Ты же жила у моря? Помнишь?

Саша помнила каждую секунду жизни «до», даже когда помнить было невыносимо. Она только кивнула, отозвалась еле слышно, протягивая ему палец:

– Конечно помню. Это ведь… дом?

– Дом, – отозвался Грин еле слышно. Они в Центре так говорили о домах, будто это негласное табу, будто, если ты будешь говорить об этом слишком громко, о твоей боли узнают все. И тогда твоя боль станет осязаемой. И тогда твоя боль тебя догонит. И тогда ты окончательно убедишься, что дома нет. Что туда не вернуться. Не заглянуть случайно. Неважно, как сильно ты этого хотел.

Он поймал Сашу за запястье, бросил на нее задумчивый взгляд, будто ожидая, что она отвернется. Саша не отворачивалась, смотрела внимательно, ей мерещились золотые всполохи. Тогда он осторожно прижался губами к пальцу, собирая каплю, а после просто целуя кончики.

– Спасибо. – Он улыбался, он всегда улыбался, сейчас, в своей постели, вымотанный и прозрачный, он улыбался все равно. Это было удивительно, и это было невыносимо. – Мне нравится твой сарафан. Ты вообще очень хорошо выглядишь сегодня, знаешь?

Саша хмыкнула, повела рукой в воздухе, пытаясь подобрать правильное слово:

– Ты сегодня… немного зеленый. Но это ничего. Мне этот цвет не идет совершенно. Я сразу становлюсь похожа на какую-то кладбищенскую розу. Жуткое зрелище, честно говоря. Так что приятно, что кто-то может этот цвет носить с гордостью.

Он утянул Сашу на себя, она отметила, что Грин все еще горячий, а после уткнулась носом в шею, разрешила разбирать себе волосы.

Снять всю броню. Остаться голой. И остаться беззащитной. Страшно. А сразу после – удивительно.

– Приходи сегодня ночью?

Только теперь она почувствовала, насколько устала. Бесконечная ночь и бесконечный день, полный тупого страха, полиции, документов. Ей не хотелось думать, не хотелось фокусироваться на этих мыслях, ей нравились чуткие пальцы в ее волосах, знакомое даже сквозь одеяло тепло.

Саша отозвалась еле слышно, скорее урчание, чем настоящий голос:

– Мятежный сегодня будет тебя охранять, вот увидишь. Я приду еще раз, и он захочет мою голову. Он уже ее хочет. Я слышу его тяжелое дыхание за дверью. – Она мягко забрала пустой флакон у него из рук, подниматься не хотелось, хотелось лечь и уснуть, остаться, пусть это будет вечное лето и вечное уютное тепло. – И мне, наверное, пора идти, в конце концов, мы с ним договорились только о паре минут.

Грин издал негромкий смешок, признавая ее правоту.

– Я разберусь. Ты все равно приходи, ладно?

Саша уже поднималась, расправляла примявшийся сарафан, прятала флакон.

– Я приду. Ты только убереги меня от кровавой вендетты своего лучшего друга.

Грин приложил руку к груди, напротив сердца.

– Обещаю. И приходи скорее. Я буду тебя ждать.

Саша обернулась в дверях – еще одна крошечная секунда. Потому драгоценная. Он улыбался так, будто его окружают самые лучшие люди. В самом лучшем месте.

– Раз так, то я приду. Ты обязательно дождись.

А много ли нужно? Чтобы тебя просто ждали. Оказывается. Саша помахала ему рукой, выскальзывая за дверь. Есть люди, которым отказать решительно невозможно.

Возвращение Мятежного в комнату было немедленным, почти грозовым. Стоило Саше скрыться за дверью, утянув за собой отголоски лета и смеха, Мятежный вернулся на свой прежний пост у кровати Грина, вызывая у последнего дежавю. Расклад знакомый до боли: еле живой Истомин и Мятежный, дежурящий у его постели. Если бы Мятежный его слышал, он бы не согласился. Серый от беспокойства Мятежный и Грин, который пытался убедить всех в том, что это ничего, он в порядке. Это мелочь. Это и было мелочью. Но каждая мелочь могла стать для него последней. Всего лишь концом света.

Мятежный сел и вытянул ноги, Грин против воли рассеянно отметил, до чего он был высоким. Одно он знал точно: Мятежный злился на него. То, что Мятежный в своем внутреннем состоянии давно миновал точку кипения, для Грина было совершенно очевидно. Это в его обманчиво расслабленной позе, в запрокинутой голове, в том, как он выразительно не касался его руки. Они цеплялись друг за друга, как потерянные дети, за секунду до того, как Мятежный услышал Сашины шаги за дверью. Грин не мог подобрать слов, ему просто нужны были эти прикосновения, это прикосновение. Живое. Теплое. То, что уже столько лет удерживает его здесь. Грину давали месяцы, потом с удивлением дали счетчик на годы, а он прожил с того момента почти десять лет.