Чернодыров вскинулся было, но, встретив глубокий, как ночная чаща, взгляд из-под выгоревших бровей, смолчал. Наутро, слушая непривычное, будящее беспокойство пение, жаркие, шелестящие над майданом слова, он подумал вдруг, что и сам ждет от отца Саввы объяснения той силы, что привела их всех сюда.

— …отпустится, но не алчущим только вящего блага, а молящим Бога о прощении, не в суете погрязшим, а взыскующим правды. Ибо Бог сотворил не едиными нас, но и не означил в долю одним благо, иным — страдание; одним довольство, иным ничто. Потому прихожу и спрашиваю: где право мое, яко живущего? Не могу сетовать, что лишен яств и одежд пышных, ибо нагими, плачущими от глада мы в мир являемся. Но то, что дано зверю всякому, на воле пропитания искать; что дано птице всякой, своей песней Господа славить, ибо не поет зяблик соловьем; что дано рыбе речной, менять пристанище свое в пору охоты любовной и в пору взросления, — того пусть человек у человека не отнимет, ибо не им дадено! И потому зову вас: не на врагов восстать, не за суетное желание свое, но во имя Господа, против попирающих имя и дело его! Не амбаров сыроядцев-помещиков алчем, а крови их; не пения птиц заморских в клетках по домам их запертых, а вопля, барской глоткой исторгнутого; не невинности дочерей их, а мести на лоне, вынашивающем нелюдей. Потому что переполнилась чаша и оборвалась цепочка, настал день гнева. Господь с нами, никто же на ны!

Емельян, вставая в воздымающейся с истоптанного снега толпе, покрасневшими глазами видел багрово полыхающий край неба, чернь зипунов и шапок, устремленные к нему лица — но не слышал ничего, обручем свело виски. Он мотнул резко головой, замычал и, не слыша своего голоса, под мах руки с топором, завопил:

— На супостатов! А-а-а!

Толпа хлынула к околице, где разворачивались уже колонны гренадер. Но, прежде чем добежали, бухнуло глухо, гулко, дробно; облачка дыма вспухли возле поставленных поперек дороги рогаток. Выкосило передних; толпа разом распалась, растеклась. Второй залп пропал попусту. Звонко пропела труба, и пошли в штыковую гренадеры.

…За околицей, на истоптанном пятачке, где разворачивалась во время боя для атаки кавалерия, Репнин приказал вырыть яму две сажени на пять, чтобы хватило свалить подобранные тела бунтовщиков. Полковой писарь выводил уже на широкой, лощеной доске тщательно надпись: «Для всегдашнего омерзительного презрения верноподданных лежат изверги и злодеи, преданные огню и мечу за преступления против Бога, государя и помещика». Подъехал понурый Линденер, опоздавший прикрыть западню, отчего десятка три-четыре бунтовщиков бежало, спросил негромко:

— Что с духовными делать?

— Какими? — думая о своем, переспросил фельдмаршал.

— Среди убитых — трое лиц духовного звания.

— Духовного?! — Репнин обернулся резко, дернул щекой. — Меж этой сволочи? В общую яму. И пусть никто о сем и думать не смеет!

Дверь отворилась так стремительно, что император, завороженный порывом ворвавшейся к нему женщины, невольно шагнул навстречу ей из-за стола и замер, уронив руки вдоль бедер. Голова закружилась слегка от аромата духов, острого, вызывающего.

— Ваше величество, могу ли я спросить, отчего дана отставка Баженову?

Павел потянулся к ее руке, коснулся округлого, теплого запястья; Нелидова отдернулась.

— Государь, почему Михайловский замок отдан Бренне? Вы обещали, что это будет…

— Катя, я не давал Баженову отставки.

— Но он в Москве!

— Василий Иванович город готовит к коронации.

— Бог мой, можно ли его талант тратить на арки, которые простоят две недели! Чем это лучше сухопутных морей с павильонами, которые он строил после войны с Крымом?

— Тем, что это — моя коронация.

Нелидова отшатнулась, приоткрыв губы, вскинув голову, и была так хороша в тот миг, что Павел только смотрел молча, в восхищении.

— Бог мой, почему я поверила вам?

Лицо его посуровело.

— Вы упрекаете меня, не зная всего. Право, думал, что могу ждать от вас чуть больше справедливости. Смотрите!

Он, жестом подзывая Нелидову к столу, развернул рулон чертежа, придавил чернильницей угол, ладонью придерживая противоположный.

— Смотрите, разве это — Бренна?

— Бог мой….

— Это — Михайловский замок. Вы видите? Чертежи Баженова живее гравюр, они полны воздуха. Этот восьмиугольник, внутренний двор… Кто-нибудь может еще такое? Тронный зал будет круглым, вы видите его? Купол, золото, пурпур… Анфиладе не будет конца, но нет двух похожих залов, комнат. А вот, смотрите, на выносе — хоры.

— Чудо.

— Пока нет. Чудо будет в камне. На чертеже это мог сделать только Баженов. Построит Бренна. Построит быстрее.

— Но ведь это страшно, когда у тебя отнимают начатое!

— Вы не знаете всего. Чертеж сделан за неделю, я сказал ему: это будет его дом, будет то, что останется после. Люди ведь помнят не чертежи, а соборы, крепости, дворцы.

— Вы не просто жестоки, вы…

— Катя, Баженов — великий мастер. Но скажи, что он довел до конца? Мать была его злым гением, но ведь дала она время и деньги, которые он просил для дворца, а что вышло? Не хватило ни того, ни другого, у нее лопнуло терпение, дворец заброшен. А Кремль? Его проекты невиданны, Москва стала бы большим чудом, чем Рим. Но ведь те, кто строил Рим, не сносили холмов, а Василию Ивановичу, чтобы осуществить задуманное, пришлось бы пол-России нарядить в землекопы. Нужно ли всякий раз двигать горы? У меня есть теперь чертеж, это — как приказ для полка довольно хороших унтер-офицеров, чтобы его выполнить.

— Но что будет с Баженовым?

Павел уверенно взял снова ее руку, не отнятую теперь, поднес к губам:

— Я люблю его. Как многое, связывающее меня с теми днями страха и надежды. Наши судьбы коснулись друг друга слишком тесно. Допросные листы Новикова — перед глазами у меня, не знаю, когда сумею забыть. Шешковский спрашивал, зачем ко мне посылали Баженова; Николай Иванович ответил, что тот ездил своей волей, книги отвозил. Бог мой, да разве не мог Шешковский из него выбить любые иные слова? Взяли бы Баженова в Петропавловскую, вздели на дыбу…

— Почему же этого не случилось?

— Мать. Она искала моей вины, а когда нашла, остановила свою свору. Не могу этого понять.

— Может быть, добро все же сильнее?

— Добро? А разве Новиков делал дурное? Но оставим это. Я люблю Баженова и знаю, что ему нужно. Академия. Построил он, что мог или что дали, пусть после нас рассудят. А ему быть там, где дух выше плоти.

— И все же он, наверное, мечтал построить сам.

Пожав плечами, Павел убрал руку с края чертежа. Зашелестев, лист свернулся, щелкнул сухо о чернильницу.

— У меня есть к вам просьба, Екатерина Ивановна. Я хочу, чтобы знамена коронационные вышиты были в Смольном. Не связываю вас: рассудите, какими должно им быть, сообразно геральдике и обычаю.

— Счастлива буду.

— Благодарю.

Навстречу друг другу шагнули они одновременно, приникли в торопливом объятии. Сдавив губы женщины поцелуем, Павел ощутил, как переливается в него ее дыхание, подхватил на руки с нежданной силой.

— Что ты?

— Господи, Катя, мне показалось…

Она улыбнулась — загадочно, счастливо, ему навстречу.

Ярко-полосатый шлагбаум упал прямо перед возком, не задев едва шарахнувшуюся лошадь. Ругнувшись, офицер выпрыгнул в глубокий снег, увязая по колено, зашагал к будке — и увидел лишь спину бегущего от заставы караульного начальника. Солдат в будке вытянулся, грохнул в пол прикладом.

— Что делаешь, болван?! Почему жердь сронил? Где начальник?

Солдат, не меняя позы, вытянулся еще сильнее, кажется, и в сапогах на носки приподнялся, живот втянув так, что из-под мундира ребра выперли.

— Подымай шлагбаум, дурень! Я — курьер со срочным пакетом.

Поняв, что толку не выйдет, сколь ни кричи, офицер, поскользнувшись в снегу, шагнул к столбу, взялся за рычаг — и замер, услышав за спиной лязг железа.