– Я не представлял себе, – промямлил я. – Я не помнил…

– Я же сказал тебе, что ты не знаешь, чего просишь.

– А ты не мог бы… Я хочу сказать, ты бы не дал их мне?

– Ты хочешь сказать, с собой?

– Я верну.

– Клянешься? – с недоверием проговорил он.

– Дипломом.

Он обрадовался.

– Идет.

Открыв конверт, который я передал ему, он просмотрел содержимое. Увидев аксиометрический чертеж, он удивленно поднял брови.

– А это-то еще зачем?

Картерет просмотрел вертикальные разрезы и планы этажей. В отношении количества стекла он ничего не сказал: сложное строительство с применением стекла составляло часть доктрин Архитектурной ассоциации. Нас учили смотреть на стекло как на проявление авангардизма, как на материал, раздвигающий горизонты архитектурной мысли. Когда я вякнул, что ничего нового в стекле нет, что еще в 1851 году Джозеф Пакстон построил Хрустальный дворец в Гайд-Парке, на меня обрушились как на иконоборца и чуть не исключили за ересь. Во всяком случае, стекло воепринималось Картеретом с позиций футуризма, который я находил затейливым ради затейливости, а не ради красоты или практичности. Стекло ради стекла казалось мне бессмыслицей – обычно значение придавалось тому, что сквозь него можно смотреть, и еще тому, что оно, в свою очередь, пропускает свет.

– А где остальные планы? – спросил Карте-рет.

– Это все, что Ярроу показал Стрэттонам.

– А как он думает поднимать зрителей на пять этажей?

Я улыбнулся:

– Наверное, они будут подниматься на своих двоих, как делали это на старых трибунах, которые взлетели в воздух…

– Никаких лифтов. На первом этаже никаких эскалаторов. – Он оторвался от чертежей. – В наш век и в наше время не найти клиента, который согласился бы заплатить за это деньги.

– У меня такое чувство, – промолвил я, – что Конрад Стрэттон уже связал себя и ипподром со всем, что может предложить Ярроу.

– Ты имеешь в виду, подписал контракт?

– Это мне не известно. Если же подписал, то контракт не имеет силы, потому что на это у него нет права.

Он нахмурился.

– Ну и ситуация, скажу я тебе.

– Ничего не было бы сложно, если бы оказалось, что Ярроу как-то замарал себя, дисквалифицировался.

– В буквальном смысле? Ты имеешь в виду, исключение из списков лицензированных архитекторов?

– Нет, я имею в виду, что он совершил бесчестный поступок.

– Ладно, желаю удачи с дневниками. Ничего интересного вспомнить не могу.

– Но… еще что-то?

– Да.

Я посмотрел на часы.

– У тебя есть телефон, по которому я могу вызвать такси?

– Естественно. Он на кухне. Пойду позвоню, а ты сиди.

Он ушел, но почти немедленно возвратился с хозяйственной сумкой в руках, за ним шла жена, остановившаяся в дверях.

– Положи дневники сюда, – сказал он и начал засовывать тетради в сумку, – и жена говорит, чтобы я отвез тебя на станцию. Она говорит, что тебе больно.

Смутившись, я посмотрел на его жену и потер лицо рукой, чтобы выиграть время и найти, что ответить.

– Она медсестра, – пояснил Картерет. – Она думала, у тебя артрит, но я раскрыл тайну и сказал, что просто на тебя упала крыша. Она говорит, что ты заставляешь себя двигаться, а тебе нужно немного покоя.

– Нет времени.

Он весело кивнул:

– Ясно, как это бывает, сегодня у меня сумасшедшая температура, но я не могу поддаться простуде раньше, скажем, вторника.

– Именно так.

– Ладно, я отвезу тебя на станцию Паддингтон.

– Не знаю, как и благодарить тебя.

Он кивнул, удовлетворенный.

– Но вообще-то я думал, что концепция современной медицины: «встань и иди».

Жена Картерета доброжелательно улыбнулась мне и ушла, а он оттащил сумку с дневниками в машину и, подъехав к станции в Паддингтоне, подвез меня к самой платформе, объехав вокруг вокзала по дорожке для такси.

По дороге я сказал Картерету:

– Ипподром Стрэттон-Парк скоро будет объявлять конкурс на новые трибуны, отчего бы тебе не предложить своей фирме принять участие?

– Я ничего не смыслю в трибунах.

– Зато я знаю, – сказал я. – Я мог бы объяснить тебе, что нужно.

– Тогда почему ты не сделаешь этого сам?

Я покачал головой:

– Это не для меня.

– Посмотрим, – неуверенно произнес он, – я поговорю у себя в фирме.

– Скажи, чтобы они написали, что у фирмы есть интерес, и спросили, какое количество посетителей предполагается обслуживать на трибунах. Нечего даже думать о том, чтобы приступить к проектированию трибун, не зная, какие размеры требуются. Кто-то просветил Ярроу, потому с этим он справился.

– По-моему, моя фирма могла бы за это взяться, – проговорил Картерет. – Сейчас в Англии пятнадцать тысяч безработных архитекторов. Люди полагают, что архитекторы им не нужны. Никто не хочет платить гонорары, а потом жалуются, что обвалилась стена или спальня рухнула в подвал.

– А, вся жизнь такая.

– Ты неисправимый циник, каким был, таким и остался.

Он отнес дневники в вагон и водрузил их вместе со мной на место.

– Я позвоню тебе, как только вернусь из Диснея. Ты где будешь?

Я дал ему свой домашний номер.

– Может ответить Аманда. Она запишет.

– Давай не будем пропадать еще на десять лет. О'кей?

Приближаясь к Суиндону, я погрузился в дневники и постепенно потонул в ностальгии. Какими же юными мы были! Какими наивными и доверчивыми! Какими серьезными и уверенными.

Картерет писал:

«Ли и Аманда сегодня поженились в церкви, все, как положено, как им хотелось. Им обоим девятнадцать. Думаю, что он поступил глупо, но должен признаться, что они выглядели очень довольными собой. Она грезит наяву. Полагается на Ли. Ее папаша джентльмен до носков ботинок, он за все заплатил. Свидетельницей у нее была сестра Шелли, вся в прыщах. Пришла мать Ли, Мадлен. Сногсшибательна. Я представлял ее себе совсем другой. Она сказала, что я слишком молод. Потом поехали в дом родителей Аманды, шампанское, торт и тому подобное. Около сорока человек. Родственники Аманды, подружки, старые дядюшки и все такое. Мне поручили поднять тост за невесту. Я же шафер. Ли говорит, что они будут жить на воздухе. Должен сказать, что они и ходят по воздуху. Привыкать быть мистером и миссис они отправились в Париж, на три дня. Свадебный подарок от родителей Аманды».

Боже, я помнил тот день свадьбы до мельчайших подробностей. Я ни секунды не сомневался, что нас ждет вечное блаженство. Грустная, печальная иллюзия.

На следующей странице читаю:

«Вчера Ли с Амандой устроили вечеринку. Пришел почти весь наш курс. Было очень весело. Но совсем не похоже на свадьбу, которая была на той неделе! Они все еще, похоже, в экстазе. На этот раз были пиво и пицца. Платил Ли. Лег спать в шесть утра и проспал лекцию старика Хэммонда. Без Ли в нашем логове стало пусто. Я не знал раньше, что он для меня значит. Нужно бы подыскать замену, мне одному не под силу платить за эту конуру».

В окошке мелькали огоньки домов, и я думал о том, что сейчас делает Аманда. Сидит тихонечко дома с Джеми? Или же пустилась в приключения, эта мысль не давала мне покоя. Встретила на дне рождения сестры другого мужчину? И вообще, была ли она на дне рождения сестры? Почему она хотела, чтобы мы с ребятами еще два дня не приезжали домой?

Я размышлял, как мне вести себя, если она наконец, после всех этих лет, серьезно влюбилась в кого-нибудь еще.

Каким бы хрупким ни было состояние нашего брака, я отчаянно желал, чтобы он не развалился окончательно. Возможно, поскольку я сам не был поглощен непреодолимым новым чувством, я все еще видел только преимущества в продолжении совместной жизни, пусть даже она не давала удовлетворения, а главное заключалось в том, что нужно было думать о спокойствии шести детских душ. Я содрогался при одной только мысли о том, чтобы все это рассыпалось, о разделе имущества, потере сыновей, неопределенности, подавленности, одиночестве, постоянной желчности. Боль такого рода могла разрушить мою личность до состояния полной никчемности, как никакое физическое воздействие.