Таким образом, при всей своей однородности население Японии все же разнонациональное. Об этом, правда, не говорится в официальных заявлениях, проповедующих гармонию этнического единства. Ускользающие от слуха проповедников японской «гармонии» нежелательные «диссонансы», видимо, помешали бы ее звучанию в духе пан-японизма. Однако такой политике препятствует существование еще одного, отнюдь не гармонично звучащего аккорда — позорной проблемы так называемых «буракумин».
В 1963 году по ложному обвинению в тяжком преступлении в городе Саяма префектуры Сайтами к пожизненному заключению был приговорен Кадзуо Исикава. С тех пор группа прогрессивных адвокатов-защитников неустанно ведет борьбу за освобождение Исикава. Тем не менее вот уже почти двадцать лет Исикава продолжает расплачиваться за непойманного убийцу, поскольку, не найдя виновного, правосудие японского капитализма обрушилось на традиционную для Японии жертву — «буракумин»...
Помимо национальных меньшинств, в Японии существует особая социальная группа японцев, которая вследствие исторически сложившейся традиционной дискриминации все еще поставлена вне общества. По статистике к этой группе изгоев относятся каждые трое из ста японцев. В лучшем случае этих людей, получивших название «жители поселков» — «буракумин», просто не замечают, в худшем — не принимают на работу, отказывают в праве вступать в брак с «полноценными» японцами.
Так кто же эти «неприкасаемые», живущие в высокоразвитой, справедливо гордящейся многими хорошими традициями стране — стране, которая, выдвигая амбициозные программы, готовится переступить порог XXI века?!
По внешним признакам, речи, уровню культуры эти люди могут и не выделяться из общей массы, а в некоторых случаях и превосходить ее. Но дело в том, что они не такие, как все. В народе их так и называют: «тигау хито» — «отличные от остальных». А ведь в Японии уже само по себе клеймо «отличен» приговаривает человека к изоляции, столь сильны еще в японском обществе традиции остракизма.
Остракизм всегда был и остается главным средством социального контроля в Японии. Широко известно, что корни японской социальной психологии уходят в традиционную деревенскую общину. Солидарность укреплялась совместной работой, постепенно формируя традиции, специфику человеческих отношений. Тот, кто не подчинялся нередко безжалостным к отдельному человеку принципам такой солидарности, без сожаления изгонялся. Недаром в японской деревне самой суровой мерой наказания считался бойкот. То же было и в городах, даже в -столице: политически нежелательных предпочитали высылать на какой-нибудь одинокий остров. Отсюда по-японски «изгнание», «ссылка» — «симанага-си», что буквально означает—«высылка на остров». И в наши дни эта недобрая традиция дает о себе знать — недаром наиболее строгим наказанием детей в японских семьях считается изоляция в закрытой, темной комнате.
Многовековой опыт не прошел даром: сейчас о японцах говорят, что они в отличие от «эгоистичных» западноевропейцев и особенно американцев «социоцеит-ричны», иными словами — проявляют готовность в первую очередь учитывать интересы той группы, к которой принадлежат, даже если это противоречит их собственным наклонностям и интересам. Порою издержками такой готовности становится подавление творческой инициативы, что нередко оборачивается личной трагедией человека. Однако если единичные жертвы еще как-то можно оправдывать интересами группы, то другому следствию традиций остракизма — существованию «бу-ракумин» — вряд ли найдешь оправдание.
Те из советских читателей, кто знаком с современной японской литературой, услышав: «жители поселков», невольно вспомнят страшные жилища-норы из романа Абэ Кобо «Женщина в песках». Однако в Японии отнюдь не многие знают всемирно известное произведение современного прогрессивного писателя, й поэтому само по себе название «жители поселков» на первый взгляд не вызывает нежелательных ассоциаций, как, например, понятие «неприкасаемые». Но японскому языку в высшей степени свойственно искусство эвфемизма — способность другими, более спокойными словами обозначать все то, что может вызвать отвращение, негодование или просто показаться невежливым или неприятным для слуха окружающих или же собеседника. Так, в последние годы по всей стране развернулось широкое движение граждан, в основном женщин-матерей, за привлечение к активному участию в жизни общества молодых калек' и инвалидов. Многие из них в детстве болели параличом и теперь могут передвигаться лишь в специальных колясках или приспособленных для них автомобилях. Однако ни разу в ходе многочисленных кампаний, демонстраций, дискуссий в печати, по радио и телевидению не было произнесено слово «инвалид»; японцы, которым в высшей степени свойственна краткость речи и выражений, в данном случае неизменно писали и говорили: «карада-но фудзиюна хито» — «люди, неспособные свободно владеть своим телом». Это, безусловно, достойно всяческого уважения. Иное дело— «буракумин». Когда говорят: «жители поселков», каждый японец прекрасно знает, что речь идет о совершенно особых поселках. Конечно, по внешнему виду поселки «буракумин», возможно, ничем не напоминают жуткую, глубоко зарытую в песок «деревню» Абэ Кобо. Но по ощущению безысходности, которая невольно охватывает каждого, прежде всего самих японцев, при одном только слове «буракумин», они до ужаса похожи. Ведь живут в этих поселках внуки и правнуки касты «эта», потомки тех, кто уже много веков назад занимался глубоко презираемыми каждым японцем ремеслами, связанными со скотоводством и, следовательно, с разделыванием мясных туш, обработкой кожи и так далее.
Поклонение животным, вера в существование души предшествовали религиям всех народов. Это явление стало исчезать по мере формирования таких развитых учений, как христианство, ислам, отчасти буддизм. Однако трудно себе представить, сколь глубоко было воздействие подобных представлений на японца, хотя, возможно, далеко не каждый японец в наши дни сознается в этом даже самому себе.
Японцы никогда не занимались скотоводством в широком масштабе: в стране нет обширных пастбищ, которые можно было бы использовать для этих целей, 85 процентов территории страны — покрытые лесами невысокие горы. Небольшие же по площади долины традиционно использовались для жилья и возделывания сельскохозяйственных культур. Поэтому в отличие от многих других народов древние японцы были лишены условий, способствовавших естественному переходу от охоты к.скотоводству.
К тому же зародившаяся в Японии религия синтоизма, в основе которой лежит культ природы и предков, свои основные философские концепции связывает со светом, солнцем, жизнью, отвергая как «нечистое» — гибель? болезни, кровь, будь то гибель растений, кровь животных или болезнь людей.
Начиная с VI века в Японию начал проникать буддизм, который наряду с синтоизмом стал второй национальной религией японцев. Философские доктрины буддизма проповедуют сострадание ко всему живому, абсолютно отрицая жестокое обращение с животными, запрещая их убивать. Вплоть до 1868 года, когда Япония открыла себя западному миру, в стране официально запрещалось есть красное мясо, в крайнем случае допускалось употреблять в пищу лишь мясо птицы. Однако жизнь требовала обработки земли и, значит, использования быков в качестве тягловой силы; бесконечные внутренние войны между кланами и родами требовали содержания лошадей. Кожа животных также являлась необходимым сырьем для военного и других видов снаряжений. Общество нуждалось в ремеслах, связанных с обработкой и выделыванием кожи. Те, кто стал всем этим заниматься, обеспечив Японии новый этап общественного развития, получил название «эта». С тех пор это слово стало обозначать касту японских «неприкасаемых».
«Эта» презирали не только за то, что их занятие было связано с убийством животных, с кровью и нечистотами: они не были земледельцами, а именно земледельцы, и прежде всего те из них, кто выращивал главное богатство, золотую монету страны — рис, наиболее почитались, составляя основу японского общества. Если для японца символом «эта» стала кровь и смерть, то символом земледельца является жизнь и вода.
