Все опять засмеялись, приняв это за шутку, и представляя, как конь Чёботова, повода не слыша, сам гонит зайца и хочет укусить. Но оказалось, что такое и впрямь случилось, и пришлось Чёботову хозяину козы той возмещать урон.

– С таким на волков хорошо, бесстрашный и до крови жадный, – закончил он, и улыбнулся, и добавил со всегдашней на людях к Федьке дружеской шутливостью, – как ты, Фёдор Алексеич. По себе выбрал-то! А мне с ним мучайся теперь…

– Да полно, Григорий Матвеич, про моего ли ты Федю сейчас?! А я так вижу беззлобного и безвредного…

– Точно, Арина Ивановна, так и есть. Гляньте! – он кивнул на своего гнедого. – Вон, стоит, жуёт, смиренный такой. И не подумаешь…

И опять посмеялись, конечно. Но кое-кто здесь знал доподлинно, что в шутке Чёботова изрядно нешутейного.

Где-то на двух третях пути отправил Федька до дома гонцов, чтоб побыстрее добрались и там наказали Фролу с ключницей готовить для гостей всё надлежащее. И баню, само собою. Все две. Поехать вызывались Петка с Терентием, мол, чего тут осталось, погода стойкая, и они уж столько раз доказали за этот поход, что вполне справляются, и с конями, и с тяготами. А волки если, так при них и сабля, и топор, и саадак, и ножей всяких есть. Но брат наотрез отказал их одних пускать, да и Арине Ивановне такое испытание ни к чему было. Отпустил с ними троих боевых мужиков воеводы, а санями и возками править посадил Арсения, Васю Сицкого и Настасью, оказавшуюся умелой в обращении с конной парой в упряжи.

И вот, на лучезарной, по-весеннему уже просторной, но всё ещё довольно ранней заре вечерней, выбрались они на последний поворот, и с холма, как и всегда, открылось трепетное сердцу, с детства знакомое в мелочах зрелище – дымки печные родного села. Белый стройный шатёр их церкви был уже ясно различим, в окружении усадебных крыш и купин древесных. И навстречу им рысцой, по неширокой, кое-как проторенной колее, приближался Фрол, от его мохнатого конька шёл пар, и был он навеселе, взволнованно крича издали приветственное слово наконец-то вернувшейся домой хозяйке. Прежде всего, конечно же, ей… На время этой встречи, почти что на пороге уже, все приостановились. Обнимались, раскланивались и знакомились наскоро. Федьке захотелось, чтобы княжна увидела сейчас, заведомо, на подступах, своё новое обиталище, и его отчий дом. Он помог ей выйти, и указал на раскинувшуюся впереди, на соседнем холме, вотчину. На маковку Никитской…

Княжна от волнения ничего не могла сказать. Так всё показалось ей красиво… Прекрасно… И она прижала к лицу край шали, и смотрела в живое вечереющее быстро остывающее марево новой жизни сквозь пелену невольных слёз.

Встречать их к околице высыпало полно сельчан. Всем хотелось посмотреть на молодую, переполох лёгкий случился. Арина Ивановна, хоть и устала ужасно, а так была счастлива снова дома оказаться, что объявила всем назавтра, на новоселие само, пива поставить, пусть староста столов наставит против двора, а сейчас просила сельчан почитать и жаловать с хозяйкой наравне дочь её вновьобретённую Варвару Васильевну, да по домам расходиться.

Послали мальчишку к батюшке, звать назавтра к полудню к столу, и жилище молодых наново освятить.

Отдавши таким образом долги общине, занялись собой. Всё закипело, в сумерках распрягались и разгружались, хозяйка с помощниками устраивали прибывших, на кухне гремело и шумело, на конюшне, возле бань, в гостевом доме, в тереме всём возжигались лампы, столы выдвигались на середину горниц, хозяйской и дворовой, и столпотворению как будто конца было не видать. И только новый присторой стоял, во тьму изнутри погружённый, тихо ожидая… Проводя жену, придерживая за плечи охранительно, мимо, к крыльцу родительскому, он указал на тёмные окна вверху, в уборе резных ставень, и всё в ней опять затрепетало. То был её теремный покой. Ещё совсем пустой, свежий, необжитый, но уже желанный и, кажется, любимый.

У крыльца нянюшка Марфуша, плача, подавала молодым чарочки и хлеба-соли, а Арина Ивановна своею Богородицей благословляла. Про шубу под ноги тоже не забыли, конечно. Свадебные картины живо встали, княжна, новый приток сил ощутив, пожалела, что не утром они прибыли, и нельзя сегодня же в их новом доме оказаться, и заночевать там… Голову кружило от того, что впервые в жизни будет она полноправной хозяйкой собственного терема, и ходить там сможет, где и когда ей захочется, а больше всего забирало, что тут же, внизу, в её доме, будет их с мужем ложе, и опять же, ни перед кем не будет она отчёт держать.

Только теперь вполне осознала она, каков подарок сделан свёкрами им, и не потому что в их тереме места бы не оказалось (там и правда было не слишком-то просторно, довольно даже скромно, в сравнении с большущей княжеской усадьбой в Верхнем Стану), но из особой, как видно, доброй воли их. И с расчётом, несомненно, на пополнение семьи. С ужасом представила она, что было бы, задержись государь в Лавре ещё хоть на день… Тогда бы точно до поста не поспели, а так день в день под начало. А начало завтра уже! Княжна зарделась, опять поддавшись этим мыслям, но уже прилюдно, и побыстрее прогнала их тем, что живо вслушиваться стала в общий разговор за столом.

А перед тем была быстрая баня. Все устали, и потому, после лёгкого угощения с чарочками прямо с подносов, в сенях, омовение случилось не по всем банным канонам, а лишь чтобы с дороги облагородиться и согреться как следует.

Но всем пришлось молодых дожидаться… Арина Ивановна, рассаживая всех за столом, послав проверить их нянюшку, приняла её доклад на ушко и гостям велела не чиниться, угощаться, пить и отдыхать, и сама обнесла их полными чашами доброго вина. Сваты развеселились, байки про «дело молодое» загорелись над столом, и возвращение праздновать упрашивать никого было не надо. Сказала Кузьме Кузьмичу отнести того же вина в людскую, к тамошнему столу. Ключница и Настасья только головами качали на такое хозяйкино расточительство… Да она всегда добра была, не жадная, и если бы не пригляд верного управляющего, всё бы так и пораздарила. А он сидел, попивая наливочку, что с хозяйкою они вместе творили, то в скатерть под собою глядя, то, изредка, на боярыню, когда та к кому-то из гостей обращалась, и чему-то улыбался с нежностью, да вздыхал, поглаживая короткую жёсткую курчавую седеющую бороду и изредка вставляя слово в общий гомон. Марья Фролова только молчала да вздыхала про себя. Вернулась, ведьма, теперь опять мужика дома не увидишь… Что б ей в Москве-то не остаться!

И хотелось бы им поскорее, стол не держать, да не вышло.

Чуть не с порога бани ноги подкашивались, дыханье занималось, и на него не глядя, быстро скидывала она всё, до исподней рубахи, на лавку в предбаннике. Раздумывала только, справится ли сейчас с косами одна, может, завтра с утра прополоскать с девками поскорее, да подсушиться хоть успеть до новоселья, а сейчас уж так оставить, а то надолго это всё затянется. Но вспомнила, что есть у неё кому помочь, плели уж вместе, и не раз… И в жар безо всякого банного пара кинуло. А он рядом, на другой лавке, только беззастенчиво, донага сразу, разоблачился, и краем ока заметила она силу его ожидания долгого…

А там, опять же в спешке, и дрожи в руках, и улыбках мгновенных, омывались, порознь…

Она только завершала отирать мокрый саженный золотистый хвост чистым полотенцем, перехватывая в кулаке, выдохлась, и за спину закинула, поняв, что всё это время он смотрел за ней. Давно уж с собой закончив…

– Поди, душа моя, полей чистым… – позвал он, и подав ей кадушечку с прохладной водой. Не много, так, чтоб ей легко поднять над ним было. И встал под поток, глаза прикрывши в блаженстве. Она лила ему на голову, и не смотреть ниже старалась, но вода иссякла, кадушечку он из рук её принял и отставил, и промокался поданным ею полотенцем. А она опять не смотрела, только всё равно некуда было деть глаз, тесно тут…