ними, издали слабый, мелодичный звон.

Николай суеверно поёжился.

— Как бы то ни было, — царь улыбнулся, — ты смелый человек, Пушкин. Ты меня, может быть, ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но

верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но

ему надо сперва укрепиться.

Пушкин изумлённо повёл головой и подумал: «Вот бестия!»

Царь же, считая, что перешагнувшему известную черту, назад ходу нет, сейчас, как бы, утешал заблудшую душу поэта в её грехе. Теперь, какую бы дерзость Пушкин ни сказал, она была бы прощена.

— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы четырнадцатого декабря был в Петербурге?

Принял бы участие во всём этом? — сочувственно и, вместе с тем, располагая к

предельной откровенности, спрашивал царь.

— Неизбежно, государь, — все мои друзья были в заговоре, и я не мог бы не

участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!

— Но ты довольно подурачился. Надеюсь, ты будешь теперь рассудителен, и мы более

ссориться не будем. Кстати, мне тут донесли, что ты написал противоправительственное

стихотворение, подстрекаешь к мятежу. Вот, изъяли у одного офицера, — с этими

словами Николай брезгливо взял со стола листок и протянул Пушкину.

Александр пробежал глазами по бумаге и узнал своё стихотворение «Андрей Шенье», написанное год назад и посвящённое Николаю Раевскому. Недоумённо поднял глаза.

— Я написал его несколько лет назад, ваше величество. Это отрывок, выброшенный

цензурой. И что здесь мятежного, если Шенье умер за Людовика? Вы послушайте!..

Пушкин кривил душой, но своей неточностью выставлял доносчиков совершенными

лгунами.

И государь поверил. Мигнул веками и поверил, потому что хотел верить, и пора

наступала спокойная, благоприятная для монаршьей милости.

— Ну, теперь ты мой, Пушкин, довольно взохнул он. — Что же ты теперь пишешь?

— Почти ничего, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Цензура очень строга.

— Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура? — укоризненно спросил

царь.

— Цензоры не пропускают и самых невинных вещей, — здесь Пушкин не лгал. — Они

действуют крайне нерассудительно.

— Ну, так я сам буду твоим цензором, — сказал Николай. — Присылай мне всё, что

напишешь. Пиши, что душа велит, не роняя также престижа государя и государства

Российского. На нас все державы смотрят.

Слушая, Пушкин облокотился на стол, почти сел. Николай едва заметно поморщился, подумав: «Ну вот, посади свинью за стол... Гусарские ухватки... И эта молодёжь хотела

отнять у меня трон... Республиканцы... Но ничего. Железной хваткой буду держать я вашу

компанию».

Вслух же уверил поэта, что отныне он прощён и может жить там, где ему

заблагорассудится.

— Я был бы в отчании, — сказал он, протягивая Пушкину руку, — встретив среди

сообщников Пестеля и Рылеева того человека, которому я симпатизировал раньше и кого

теперь уважаю всей душой.

Провожая поэта до лестницы, Николай правой рукой приобнял его за талию, подчёркивая свою нынешнюю благосклонность и покровительство. Придворные

почтительно склонили головы.

XI.

Из дворца Пушкин поехал прямо к дяде Василию Львовичу на Новую Басманную.

Пока знать съезжалась на соседнюю улицу, на бал к французскому посланнику, Александр успел расцеловаться со старым парнасцем и налечь на отменные щи так, что за

ушами трещало. Но его прервали.

Прибежал с соседней Старой Басманной Соболевский, как есть — в бальной форме, узнав от тётки о прощении Пушкина государем. Снова объятия, поцелуи.

— Слушай, Серж, — сказал ему Пушкин, — я у тебя, кажется, обронил листок со

стихами. Так ты сыщи его и верни мне, будь добр.

Соболевский немедленно вытащил из кармана листок с «Пророком».

— Ты обронил его, когда возился со щенками. Хорошо ещё, не попало в лапы

фельдъегерю твоему или царь не поднял на лестнице.

Успокоившийся Пушкин подумывал, как бы поскорей избавиться от приятеля: «За

всем и щей не поешь, да и ко сну тянет основательно».

Пришлось дать поручение, требующее немедленного отъезда Соболевского. Пушкин

вызвал на дуэль известного всей Москве забияку — графа Толстого-Американца, распространявшего в отсутствии Пушкина скабрезные анекдоты про него. Так что, повод

был. Ошеломлённому Соболевскому нужно было сделать это как можно скорее. Он тут же

уехал, но позднее оказалось, что графа нет ни дома, ни вообще в Москве.

Взволновавшийся приятель слёг на месяц в нервной горячке, обдумывая в бреду, — как

бы уладить дело мировой. Пушкин же, сняв комнату в трактире «Европа», отправился

наносить визиты друзьям.

Первым был Вяземский. Дома его не оказалось, — только что вернувшийся с бала, князь отправился в баню. Там и состоялась их встреча после многолетней ссылки.

Смеясь, Пушкин рассказывал Петру:

— Только я вхожу к тебе, братец, как сразу в комнатах шум, беготня! Пушкин

приехал! Дворня, гувернантки — во все глаза. Экая, знаешь ли, популярность!

— Да, ты в нашем доме — герой, — подтвердил Вяземский, охаживая себя берёзовым

веником. — Вечерами только и разговоры, что о приключениях твоей юности. Особенно

мой шестилетний Павел навостряет уши, растёт, сорванец.

— За эти шесть лет! — Пушкин начал и не договорил фразы, весьма верно

приписанной Вяземским накатившему романтическому переживанию, минутному и не

таящему ничего трагичного. Надо было знать Александра. Сейчас он примерял одежды

вернувшегося изгнанника.

От Вяземского — в Большой театр. Взбудораженная публика узнавала его по светлой

пуховой шляпе, выделявшей издалека. По залу нёсся говор, склонявший его имя на

разные лады. Вот он вошёл в партер, — все лорнеты тотчас на его балкон: чего-то теперь

ждать от прощённого высочайшей милостью пиита? Но сейчас это внимание не

раздражало, — чувствовалась некая почтительность, даже доброжелательство, которые

Пушкин также приписывал нынешнему покровительству царя. Можно было даже

покрасоваться, понежиться в лучах этой славы, несколько усиленной празднеством

коронации, но согреться в лучах уже было нельзя.

XII.

Фёдор Толстой — интриган, карточный шулер, скандалист и дуэлянт, прозванный за

путешествие вокруг света на российском фрегате «Надежда» под командованием

знаменитого мореплавателя Ивана Крузенштерна — «американцем», от шеи до пяток

покрытый причудливой татуировкой, выполненной мастерами с одного из тихоокеанских

островов, никуда из Москвы не уезжал. Напротив, разложив перед собой на столике