– С вас станется, – буркнул Меншутин.

– Но в твоем случае доказать – дело второе… Видал, чего я сынишке на день рождения купил?

К изумлению и Меншутина, и Яблочкова, Трифонов выудил из портфеля детскую игру. Водрузил на стол.

– Забавная вещулька, – детская игрушка ему самому приглянулась. – Видишь, шариком выстреливаем, и – мчит меж лунками. Вот до этой развилки. А тут – либо направо – очки набирать, либо налево – в отстой. Вот ты сейчас тут!

Он водрузил шарик перед развилкой. Шарик замер, подрагивая.

– Это ты, – для наглядности пояснил Трифонов. – Куда дуну, туда и покатишься. Налево – по зонам…

– Там тоже живут.

Трифонов пасмурнел:

– Не терпится шальной романтики глотнуть?

– Не сегодня, так завтра. Чего тянуть? – Меншутин смутился. Сбился с бодряческого тона. – Ну а если, положим, направо?

– Направо? Тогда ко мне в угро, опером.

Меншутин поперхнулся:

– Это чего? Прикол такой?

– Слышал, чтоб я когда от своего слова отступался?

Меншутин смолчал угрюмо. Кивнул на пухлую папку, на которую невольно косился:

– Так у вас на меня вон сколько накопилось.

– Это кто что копит. Я так другие твои эпизоды пролистал. Тебя ведь не зря решалой выбрали. Конфликты среди пацанья ты гасил. Как?

– По понятиям.

– Значит, по закону, – определил Трифонов. – Пусть по своему, по пацаньему. Но к закону-то тянешься.

– А если револьвер найдётся?

– Тогда сядешь!

Меншутин растерялся.

– Стало быть, – прикинул он, – найдется шпалер – сяду, не найдется – пойду в менты. Положим, что не найдется… В смысле, и не было, – подправился он. – Но вам-то зачем шпана в ментуре?

Трифонов растёкся в широченной своей улыбке. Подманил Меншутина поближе.

– Да у меня все лучшие сыскари – из шпаны вышли, – как бы доверительно, но так, что расслышали остальные, сообщил он. – Да что у меня – по жизни так. Сам посуди: кто волка скорей других затравит? Волкодав. Вот и выбирай – в какой стае твоя дорога. На зоне бывал?

– Откуда?

– Я с утра в колонию на Васильевский Мох еду. Могу прихватить. Поглядишь, как эта романтика с другой стороны забора смотрится.

Он поймал дёрнувшийся шарик, убрал игру в коробку.

– Ну, ступай пока. Завтра в девять выезжаем. Не опаздывай.

Яблочков, не веря ушам, вскинулся с приоткрытым ртом.

– Так меня вроде как разыскивали, – Меншутин замялся.

– Официально ты пока не в розыске. Да и обвинение не предъявлено. Потому ступай до завтра!

Меншутин шагнул к манящей двери на волю. Притормозил.

– А если свинчу? – выговорил он через силу. – Потом с того, кто отпустил, спросят.

Скулы Трифонова обострились.

– Спросят – отвечу, – жёстко рубанул он. – И перед собой отвечу. За то, что дураком оказался. Ступай, Кибальчиш!

Входная дверь за Меншутиным закрылась.

– Андрей Иванович! Не надо бы, – растерялся Яблочков.

– А ништо, – Трифонов осклабился широко, немыслимо привлекательно. Хотя глаза его сделались настороженными. И было понятно, что такими останутся до завтрашних девяти утра.

– Объявляю себе отбой, – сообщил он. – Если что серьёзное, звони по домашнему.

– Тут насчёт остальных задержанных согласовать бы. Очень непростые, – Яблочков засуетился, потянул к себе протоколы.

Трифонов отмахнулся:

– Сам разберись. Фарцу завтра перешлём в контору. Пацанов – оформи по мелкому. Всё!

Яблочков приподнялся, провожая начальника. Дождался, когда на улице завёлся движок легковушки.

– Рисковый человек, – в никуда сообщил он – то ли с осуждением, то ли с завистью. Почесал залысый затылок.

– Слыхали, чего начальник велел? Так что давайте оформляться. Твоё фамилие, – ткнул он в Поплагуева.

Алькино лицо осветилось в предвкушении шкоды.

– Пенис! – брякнул он во всеуслышание. Больно захотелось ему понравиться разбитным фарцовщикам. Особенно прикольному патлатому.

Своего он добился, «центровая» скамейка замерла выжидающе.

– Пенис, Пенис, – Яблочков принялся перебирать документы. – Прибалт, что ли?

Хохот обрушил тишину. Баулин, заново опрокинувшись на спину, показал хохмачу сразу два больших пальца. Даже впавший в угрюмство Павлюченок скривился. Спехом прикрыл рот сержант из наряда.

От удовольствия Алька раскраснелся – хохма удалась.

– Да вы не ищите! Пенис – это фамилия для загранпаспорта. А по-русски!.. – Алька набрал воздуху. В предвкушении подались вперёд остальные. Наступил миг торжества. Но тут Поплагуева резко дёрнули за рукав. Насупленный Оська показал на дежурного глазами. Попавший впросак старик сделался пунцовым.

Алька осёкся.

– В общем, Поплагуев моя фамилия, Олег Михайлович, – сообщил он. И, опережая вопрос, кивнул подтверждающе. – Тоже сын.

– Понятно, – Яблочков взгрустнул. – Просто-таки клуб знаменитых папаш. Ну а ты чей сын? – обратился он к взъерошенному, как грачонок, еврейчику.

– Что значит чей? Сам по себе, – Оська насупился.

– Ну да. Наверное, так тоже бывает. Короче, золотая молодежь, у кого еще из папаш-мамаш чего имеется? Выкладывайте телефоны!

…К часу ночи в дежурке стихло: привезли, оформили и отправили отсыпаться в вытрезвитель бытового хулигана. Опергруппа разъехалась по домам.

Хмель давно вышел. И теперь все – и фарцовщики, и экстремисты – сидели, потряхиваясь, рядком. Вниманием привычно завладел Баулин.

– Вы, парни, без обиды, еще зеленка, – покровительственно вещал он. – И в этой жизни держитесь меня. Народишко вы любопытный… Ишь ты, – пенис! Хотя, конечно, провинцией малек отдает. Но ништяк – культурку вам полирну.

Он снисходительно потрепал по плечу Поплагуева, который глаз не отводил от диковинного говоруна.

– А если я не хочу, чтоб меня кто попало полировал? – буркнул Оська. – У меня, может, своя свобода воли!

– Городим, чего не понимаем, – Баулин поморщился. – Ведь что такое на самом деле свобода воли, если по Марксу? Это когда ты её хочешь, и он её хочет. А она свободна лечь под любого. И чья воля другую переломит, тот эту свободу и отымеет! – он загоготал.

– Это из какой же ветви марксизма? – Оська, не терпевший насмешек, нахмурился.

– Из моей собственной! – не задержался с ответом Робик. – Я, видите ли, по убеждениям – сексуал-демократ.

– С таким папашей можно себе позволить, – позавидовал несчастный, отлученный от партии Павлюченок.

– Чего заново бузите? – забеспокоился дежурный.

– Объясняю пацанам, что Россия – страна уродов! – выкрикнул Робик. – Согласен, служивый?

Яблочков не ответил. Но, глядя на куражащегося безнаказанно блатняка, мысленно согласился.

Робик же Баулин, совершенно собой довольный, откинулся на скамейке.

В силу лености Баулин-младший не получил системного воспитания, но живой, хотя и шалый ум позволял ему ловко скрывать недостаток знаний, как научился он прикрывать глубокий шрам на виске от пьяного падения длинной прядью волос, еще и придав себе флер эдакого поэта Серебряного века.

Отправленный отцом на престижный экономфак МГУ, он, покрутившись среди так называемой интеллектуальной элиты, освоил некий минимум интеллигентного человека.

Внезапно оказалось то, что он, собственно, и подозревал, – интеллигентность есть не что иное, как ловкое умение скрывать собственную необразованность. Интеллигентом вовсе не обязательно быть. Во всяком случае, в отцовском кругу он таковых не знал. Важно уметь интеллигентом выглядеть.

За время общения с библиофилами, филолухами, философами и прочими прибабахнутыми наблюдательный Робик наработал безотказные заготовки. Если в компании слушали музыку, он, привлекая внимание, произносил: «Чуть отдает Брамсом». И тут же торопился переменить тему разговора. На художественных выставках подходил к обсуждаемой картине, приглядывался из-под растопыренных пальцев: «Под Босха работает, дешёвка». Обычно этого хватало, чтобы остальные замолкали, исполненные озадаченного уважения. Если же находился упертый искусствовед, требовавший объяснить, как можно разглядеть в классическом русском пейзаже Босха, то и здесь Робик не терялся. Сочная, вывернутая губа его устрицей отвисала книзу, и он изрекал: «Это кому что дано видеть». Уничтожая тем собеседника в глазах окружающих. В прозе у Робика тоже сложились устойчивые предпочтения. Естественно – экзотические. В самом деле, сказать, что тебе нравится Чехов или там Лев Толстой – на такую банальность может решиться только очень образованный человек. Робик отдавал предпочтение «самиздатовскому» Набокову. Соответственно в поэзии ему всюду слышался Мандельштам или Гумилев, – специально заучил по два стихотворения. Работа над собой привела к тому, что за юным Робертом Баулиным закрепилась репутация тонкого, изысканного, хотя и несколько эпатажного ценителя.