Ароматно пахло свежее сено, с лугов тянуло прохладой, в сиреневой сумеречной дымке медленно скрывался алый солнечный диск… А дядя Паша рассказывал ребятам о разных интересных вещах. И про диковинных животных, и про охоту, и про дальние страны. Как то ясной звездной ночью зашел разговор о других планетах… Дядя Паша сказал ребятам, что таких солнц, как наше, должно быть, много и что где-то далеко-далеко, возможно, есть и другие планеты, похожие на Землю.

Летом 1941 г. Алексея Ивановича свалил неведомо где подхваченный тиф. Долгие недели пролежал он в больнице. Юрий скучал без отца. А едва отец вернулся, бледный, ослабевший после сыпняка, – в жизнь страны ворвалось страшное слово «война».

В воскресенье, 22 июня, отец приковылял домой из сельсовета на редкость встревоженный (хромал он еще с финской), с порога крикнул:

– Началась война с Германией!

Малыши только по играм да по фильмам знали, что такое война, но тут сразу поняли, что произошло что-то серьезное.

А вскоре они собственными глазами увидели войну. Это было в сентябрьские дни, когда Юра впервые переступил порог школы. Фашисты уже прорвались к Вязьме. Где-то совсем близко шли бои. Порою доносились приглушенные отзвуки канонады. Ребятам было не до учебы: все только и говорили что о боях, которые гремели почти рядом.

Весь сентябрь и октябрь шли дожди. Только изредка, пробивая низкие, тревожно нависшие облака, показывалось солнце. Приближение осени чувствовалось во всем: пожухли листья придорожных тополей, выцвела, побурела трава, высокое небо словно выгорело и стало холодно белым. В небе то и дело вспыхивали воздушные бои. Ребятишки с интересом наблюдали за ними.

А через Клушино днем и ночью подгоняемые приближающейся канонадой шли беженцы. Надрывно мычали давно не доенные коровы, блеяли овцы. Злые пастухи в изорванной одежде, в пыльных, стоптанных сапогах часто останавливались у дома Гагариных и просили напиться. Беженцы толкали перед собою повозки и детские коляски с нехитрым скарбом. Босые, закутанные в многочисленные одежды, детишки хмуро тянулись за повозками, их замурзанные лица не выражали ничего, кроме усталости.

Порою на восток проносились запыленные санитарные автомобили с красными крестами в белых кругах, потрепанные штабные «эмки», проходили колонны красноармейцев. На худощавых нахмуренных лицах был отпечаток боли и злости.

Навстречу им – на запад шли другие части. Порою по ночам гремели танки и тягачи с полевыми орудиями.

Но больше шли на восток: армия отступала.

Юрий не сразу понял смысл всего происходящего. Взрослые говорили мало. Как-то дядя Паша заговорил об эвакуации. Юрий спросил, что это за слово.

– Уезжать, значит, надо. Стадо колхозное угонять, чтобы не досталось врагу. Вот завтра утром и погоним…

– И ты уходишь? – недоверчиво спросил Юрий.

– Надо и мне, за скотиной присмотр нужен, чтобы падежа не было. Погоним в Ивановскую область.

В этот вечер Юрий еще раз ощутил всю серьезность положения. Война впервые отнимала у него близкого человека.

А ночью до Клушина особенно отчетливо доносились перекаты артиллерийской дуэли. Где-то совсем близко, может в Федюкове, трепетало багровое зарево пожаров. Порою воздух разрывали сухие пулеметные очереди.

По большаку плотно шли колонны солдат в измятых и перепачканных глиной шинелях. Многие из красноармейцев были ранены. Бинты – в крови и глине.

Рано утром Анна Тимофеевна погнала в Гжатск колхозных свиней. По пути встретила соседей. Те ей сказали, что в городе фашистские войска.

Когда стало темнеть и начал накрапывать мелкий, промозглый дождик, отец вошел на террасу и тихо сказал матери:

– Собирай, Нюра, добро, надо трогаться и нам.

– Куда же мы на ночь глядя пойдем с детишками-то? Может, не сделают они нам ничего?

– «Не сделают…» Слыхала, Минск разбомбили?.. А там поди тоже мирные жители были. Гитлер, он никого не щадит. Одно слово – фашист, ирод!..

Мать торопливо уложила детей спать и начала собираться.

А утром короткий, беспокойный сон неожиданно оборвали дальние автоматные очереди. Вслед за этим на околицу бесшумно въехали вражеские велосипедисты. А за ними в Клушино ворвался отряд мотоциклистов и автомашины с солдатами.

Солдаты выстроились посреди села, и высокий офицер что-то долго и отрывисто им кричал. Потом строй распался, и солдаты группами по три четыре человека двинулись по улице. То в одном конце села, то в другом сухо, словно рвали парусину, трещали выстрелы: опасаясь засады, фашисты стреляли в темные сараи и подвалы. Если попадалась курица, то ее тоже настигала очередь из автомата.

Ребята спрятались в саду, Юрий смотрел на улицу и время от времени докладывал брату, что там происходит. Все было необычно. Небольшой отряд шел по улице. Ребята впервые так близко видели живых врагов. В тонких мундирах зеленовато мышиного цвета, враги были мало похожи на тех белогвардейцев, которых показывали в кино. Загорелые, с закатанными рукавами, с автоматами на груди и пистолетами на животе, они громко переговаривались и проходили мимо, покуривая сигареты или насвистывая веселые песенки. Один наигрывал на маленькой губной гармошке. Юрий впервые видел такую. Но вот офицер что-то скомандовал, и от отряда отделились трое.

– К нам свернули. Идут сюда, – доложил Юрий.

Не успел он отбежать, как жалобно скрипнула и отлетела калитка, а через секунду тяжелые сапоги застучали по ступенькам крыльца. Юрию из-за кустов смородины было видно, как один из фашистов первым поднялся на крыльцо, за ним пошли два других. Затем он услышал сквозь приоткрытую дверь, как солдат что-то говорит отцу. Валентин подошел к самому крыльцу, а потом сказал:

– Говорит, жить здесь будут солдаты. Велел дом освободить.

Но вот Валентин отпрянул от крыльца и встал за дерево.

Мимо, о чем-то весело переговариваясь, прошли немцы. Один из них аккуратно притворил за собой калитку и защелкнул крючок. Потом что-то написал мелом на столбе.

Когда фашисты ушли, Алексей Иванович позвал детей в дом. Отец был мрачнее тучи. Юрий не знал, чем он так рассержен: мальчуган еще был захвачен происходящим…

– Из дома нас выгоняют, ироды, – тихо сказал отец. – Пока выкопаем землянку, будем жить на чердаке. Валюшка и Зоя, берите лопаты, а ты, Юрик, тащи из-под терраски кирпичи и доски. Пойдем себе новый дом делать. И ты, мать, давай собирайся!.. Пока не поздно, забери что есть из продуктов. Вишь, как оно поворачивается… – Отец сокрушенно махнул рукой.

«Выходит, – думал Юрий, – отдай им свой дом, а сам иди жить где придется…»

– Да побыстрее, ребятки, – добавил отец, – сказали: вечером придут на постой.

Захватив в сенях топор и пилу, отец заковылял на террасу.

Весь день они трудились в саду, а вечером тихо поднялись на чердак. Ночью Юрий просыпался, тревожно прислушиваясь к монотонному шелесту дождя, к отрывистым крикам часовых, к шуму и лязгу машин на дороге. Отец стонал во сне, маленький Бориска беспокойно ворочался. Юрий раздумывал обо всем, что видел и слышал.

Впечатлений было много в этот странный день. Только что здесь были наши, и вот теперь фашисты, враги… Все это плохо укладывалось в мальчишеском сознании.

Перед глазами стояло красное, толстощекое лицо молодого гитлеровского солдата, которого он видел вечером. Тот сидел на крыльце и чистил автомат. Тонкие белые усики его двигались, как у кота, грызущего только что задушенного воробья. Прищурившись голубым глазом, солдат смотрел в черный ствол автомата и снова начинал его чистить тонкой складной металлической палкой, на которую он намотал кусок ваты, вырванной из их одеяла (мать сложила его на сундуке, а Зоя не успела унести на чердак).

Бориска с любопытством наблюдал за ним. Вдруг солдат положил автомат и, строго нахмурив рыжие брови, быстро выбросил вперед руку, вытянув пистолетом указательный палец. «Пиф-паф!» – крикнул он, и испуганный Бориска зажмурился от неожиданности. Юра молча подошел и, взяв брата за руку, увел его в сад. А солдат, посмеиваясь, что-то быстро пролопотал и, достав из кармана кусок сахару, кинул его Бориске. Борька было протянул руку, но Юрий так сильно дернул его в сторону, что брат чуть не упал.