На толчок мы всегда ходим вдвоем с мамой. Папа утверждает, что от палаточных рядов у него кружится голова.
Мама же от этих походов словно молодеет.
Она равнодушно проходит мимо уютных полотняных комнаток и крошечных магазинчиков, увешанных роскошными вечерними платьями из велюра и шелка; не глядя минует висячие башни прозрачных шифоновых блузок и строгие колонны брючных костюмов, пар и троек.
Все это она может пошить и сама. (Однако, хочется заметить, не шьет!)
Зато ее неизменно притягивают турецкие вязаные свитерки и кофточки – на мой взгляд, довольно безвкусные, с какими-нибудь вышитыми цветами, стразами и обязательной отделкой люрексом, из тех, что растягиваются после первой же стирки. Что уж там видит в них мама с ее безупречным вкусом, когда замирает в оцепенении перед этими кустарными изделиями, для меня всегда оставалось тайной. Покупает она их, правда, редко – я подозреваю, что все-таки стесняется меня, поскольку без слов ощущает мое изумление.
Но даже и при мне мама не может устоять перед расшитыми блестками и цветными камешками шлепанцами, которые мы с папой именуем шехерезадниками. Эти шехерезадники мама приобретает в среднем раз в два года, причем каждая новая пара отличается от предыдущей примерно так же, как рисунки в тесте для первоклассников «Найди шесть различий».
Но сегодня мне было здесь как-то неуютно. Наверное, так чувствует себя человек, выигравший в лотерею кругосветный круиз и после возвращения ступивший с палубы белоснежного корабля на обшарпанные ступеньки родимого «Икаруса».
Толстая тетка суетливо натягивала бюстгальтер, пытаясь застегнуть его поверх черного свитера. Вокруг слышалось:
– Ну не могу я уступить, девушка! Я же реализатор, ре-а-ли-за-тор!
– Черт! Смотри, какая здесь яма! Чуть ногу не свернула! Не могли уже асфальт по-человечески положить...
– Кофе капуччино, хачапури, пицца! Салатики свеженькие...
– А сзади вообще хорошо. Сзади – ну отлично!
– Чурчхела! Желающие! Чурчхела, желающие! Чурчхела-желающие!
– Марина! Я тебя спрашиваю – не пестрый?!
Я очнулась. Мама с упреком смотрела на меня. Мы выбирали свитер для папы. Приближалось двадцать третье февраля – всегда самый главный праздник у нас дома, не считая Нового года. И в этом году мама так же старательно, как и всегда, готовилась к нему. Удивительно! А мне-то казалось, что жизнь в доме без меня остановилась.
– Ой, извини, задумалась... Нет, ничего, нормальный. Может, скучноват немного... Но в общем-то элегантный.
Как ни странно, старая жизнь продолжалась повсюду! С искренним удивлением я замечала, что люди вокруг по-прежнему готовят пищу, сплетничают, делают маникюр и возмущаются несправедливостью начальства.
– Вся жизнь учителя – сплошной бег! – вздохнула Людасик. Мы расположились, как обычно, в углу у окна за моим личным столиком, отделенные ото всего мира поворотом ключа и тремя книжными стеллажами. – Или бежишь к восьми, на первый урок. Или к полвосьмому, на дежурство. На уроке то же самое: то опросить не успеешь, то объяснить, то в журнал записать. А моя теть-Света, тоже учительница, всю жизнь завтракала стоя, боялась опоздать. Представляете? Кроме, может, воскресений... Так и отпечаталось в памяти – я собираюсь в первый класс, бабушка печет оладушки для любимой внучки, а теть-Света, одетая уже, стоя глотает чай. И все привыкли, вроде так и надо... Она разведенная была, жили тяжело, нуждались, конечно. Часов всегда набирала под завязку, а тетради, понятное дело, проверять не успевала. Ей Надька, дочка, с третьего класса помогала. А мне не доверяли – маленькая! А я выросла и в отместку – туда же, в педагогический...
– И все-таки у нас учитель – по определению святой, – предположила я. – «Учитель! Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени...» И все в таком духе. А ежели шаг вправо, шаг влево – выходишь из образа.
– Хорошо софгенская племянница сказала, – заметила Римус. – Она у нее тоже историк по образованию, но на работу устроилась с умом – в частную прачечную. А однажды у нас Ирка в декрет уходила, помните, часы освободились? Ну, Софген и пустилась свою Нельку обрабатывать – призвание, то-се, разумное-доброе-вечное... Уже и расписание для нее выбила – три дня в неделю при пятнадцати часах, одна смена! Без классного руководства! Видели вы такое?! Так эта Нелька ей и говорит: извини, мол, любимая тетя, но если учителя работают за такую зарплату, так они вообще не имеют права преподавать. Их к детям подпускать нельзя! Понятно вам, дорогие мои, что народ о нас думает?
Мы покорно покивали.
– И может быть, народ где-то прав, – резюмировала я.
– А я, слушайте, привела своего Одинцова к новому психологу... – вспомнила Людасик.
– Одинцов – это кто? Который в десятом, с красным сотовым ходит? – уточнила Римус.
– Да нет, это из моего девятого, который на всех уроках монстров рисует. Привела к психологу...
– Подождите! Разве у нас уже и психолог есть? – удивилась я.
– Скоро месяц как! Ты у нас, Марыська, вообще вознеслась – ничего не замечаешь! Приятная такая психологиня, голосок нежный-нежный. В продленке сидит... Ну, являемся мы к ней. Она послушала немного, как Одинцов бубнит, что-то записала и велела прийти через неделю. А меня задержала. Поговорила еще немного о всякой ерунде и заявляет: «Я вижу, у вас тоже есть проблемы, и достаточно серьезные! Думаю, вам стоит отвлечься, может, даже поехать куда-нибудь... И не забывайте: даже самая любимая работа – это еще не вся жизнь человека!» Выходит, с первого взгляда видно, что у меня не все дома! – пожаловалась Людасик.
– А ты ей не сказала, что у учителя сейчас всего два пути? – поинтересовалась Римка. – Или сойти с ума на любимой работе, или махнуть на все рукой? И ты, видимо, двинулась по первому. А вот лично я, например, все пытаюсь раздвоиться. Как обезьяна в анекдоте про умных и красивых...
– Ой, закисли мы совсем, бабы! – ужаснулась вдруг Людасик. – Ни одной красивой мысли в голове! Хоть бы ты, Марыська, что-нибудь повеселей рассказала! Ты же у нас теперь в элитных кругах вращаешься! Ну-ка!
И обе они уставились на меня в уважительном ожидании.
– Ну-у... Что вам сказать? – Я добросовестно сосредоточилась. – У нас в элитных кругах, конечно, все и умные, и красивые! – Но, подумав, созналась: – Хотя, знаете, тоже не без проблем...
С утра мне было не по себе. Так вот иной раз сидишь за рабочим столом, искренне пытаясь оформить бланк заказа учебников на будущий год, а учителя, сами уже издерганные за учебный год, назло издеваются, сбивая тебя с толку рассуждениями вроде: «Ладно, пишите уж на седьмой класс программу Кутузова... хотя чем он лучше Коровиной, я не понимаю! Пишите, ладно, на седьмой Коровину! Какая разница, если все равно учебников не дадут! Хотя мне, знаете, сейчас некогда... А может, я зайду после уроков?» И вот, проводив очередную коллегу, тоскливо вздохнешь... И вдруг оглянешься и увидишь, как серо-сиреневые тучи снова обложили небо и неподвижно замерли складки оконных штор, а книги прижались друг к другу молча, плотно, словно партизаны перед расстрелом, – и ни с того ни с сего накатит на сердце совершенно ниоткуда взявшиеся тоска и даже страх, от которых только вскочить бы на ноги и умчаться что есть силы куда глаза глядят!
Но никуда я, как водится, не убежала, а дисциплинированно досидела до конца рабочего дня, доехала до дома на троллейбусе, зашла в гастроном за хлебом и только потом дала себе волю – занялась полезными для НАШЕЙ ЖИЗНИ делами. Поскольку ничто лучше не могло успокоить меня!
Я включила теплую воду и всыпала в таз двойную дозу «Ариэля», готовясь довести до совершенства замоченную с утра тюлевую занавеску, еще не слишком грязную, но явственно источавшую запах пыли и курева. (Ибо я не собиралась допускать уныние в нашу жизнь! Окно в комнате формировало наш образ внешнего мира, а занавеска формировала образ окна!)
Запах порошка всегда успокаивающе действует на меня. Может быть, потому, что стиркой я опять-таки не перегружена – постельным бельем и крупными вещами у нас занимается мама, не доверяя никому другому, а стирать собственную одежду для меня с детства было развлечением, игрой в «большую», хотя тогда еще никто слыхом не слыхал ни об ароматерапии, ни о том, что вода, мол, смывает не только грязь, но и отрицательную информацию. Но мне всегда казалось, что после стирки вещи как бы начинают новую жизнь, а с ними – немного и я сама.
