– Людасик, ну не надо, не плачь. Не вспоминай, если тяжело!

Но Людка, шмыгнув носом, упрямо продолжала:

– Я за десять минут собрала две сумки: в одной вещи, в другой – энциклопедия и английский для малышей. – Она со стуком поставила чашку и посмотрела на меня огромными глазищами без всякой улыбки. – И что ты думаешь – открыли мы книгу хоть раз?

– Ну нет, наверное, раз спрашиваешь.

– Там в палате было восемь человек детворы от двух до пяти. Целый день ор, как в обезьяннике. А в тихий час читать не разрешали. Но зато мы там каждое утро наблюдали за ласточками! Больница старая, окна высокие, и в самом верху ласточкино гнездо. Утром Валерику смеряют температуру, и он больше не спит. Лежим, смотрим на ласточек, как они у гнезда хлопочут, и шепотом разговариваем... – Бездонные Людкины глаза опять принялись наполняться слезами. – Из больничного окна мир совсем другой! Я вот сейчас думаю – было ли в жизни что-нибудь лучше тех минут?

– Ну Лю-у-уд... Ну не надо! Вспомни лучше, как Валерик поправился... выздоровел...

– А когда Валерик поправился – начал от меня уходить.

– В каком смысле? Куда уходить?

– Не куда. А откуда! От меня. В шесть лет ему первый раз стало скучно со мной.

– Людасик, да ты просто эгоистка! Не знаю, может, все мамаши такие? Ребенок взрослеет! У него расширяется круг интересов, друзей... ну там увлечений каких-нибудь. Это же абсолютно закономерный процесс!

Людасик помолчала, мешая ложечкой в полупустой чашке. Глаза у нее опять изменились и стали совсем серые, в тон серому свитеру. И сероватые тени под глазами.

– Наверное, закономерный. И когда у мужа есть свои друзья, и какие-то клубы, и самодеятельные концерты – это тоже закономерно... И когда свекровь вяжет салфетки и раскладывает их по всему дому... Только у меня вот никаких своих интересов нет. Я иногда прислушаюсь к себе и думаю: а есть я вообще-то, существую ли в природе? И чувствую – горло болит. Значит, пока еще существую. Но где же тогда мои интересы? Разве что почитать вечером, если нет тетрадей...

– Но ЧТО почитать, Людасик? «В плену у страсти»? «Мука желания»? Ну и чем ЭТО может тебе помочь? – почти взмолилась я.

Кажется, наконец-то настало время разобраться со всеми Людаськиными проблемами!

И точно – Людасик не обиделась.

– Женщина должна чувствовать себя женщиной, – просто сказала она. – А чувствовать, бывает, нет сил. Про любовь вспоминаешь, только если в сочинении прочтешь: «Опричник влюбился в Алену Дмитриевну, будучи замужем за Степаном Парамоновичем»...

И было что-то в ее голосе, отчего мне расхотелось спорить. Я только спросила примирительно:

– Ну и там... в этих опусах... нигде не написано, что даже в плену страсти нельзя носить один свитер больше месяца подряд?

Людка машинально покосилась на свою серую ангорку, вскрикнула:

– Марыська! Какая же ты все-таки зануда!

И расхохоталась.

Тотчас раздался условный стук в дверь – у Римки кончился урок.

– Все ржете, – укорила она нас и, вдвинув стул между нами, с тяжелым вздохом опустилась на него.

– Анекдот! С опоздавшего – штрафной анекдот! – накинулись мы, по обычаю.

Она подняла голову, и мы примолкли. В лице ее явно читались гнев, печальная решимость и даже какая-то обреченность.

Повисла тревожная пауза.

– Обозвали бабушкой! – наконец доложила она. – Как вам?! Какая-то сволочь в маршрутке! «Бабушка, залезайте быстрей!» Еще и пихнула сзади!

И она обвела нас пылающим, как написали бы в женском романе, взглядом.

– Так сзади же! Сзади мы все одинаковые! – утешила Людка. – Главное, чтоб спереди различали!

– А ты б ее сама пихнула, – предложила я.

– Хотела! Верите – хотела?! – закричала Римка.

Мы дружно закивали.

– Профессия проклятая... воспитание... как ядро, к ноге привязанное... А между прочим, в прошлом году мне еще совали на улице рекламу туши! – яростно сверкнула она глазами. – Такая девчонка... как ее? Промоутер!

– Да зачем тебе тушь? Ресничищи – во... – пожала плечами Людасик. – Да ты вроде бы ею и не пользуешься?

– Из принципа купила! – гордо объявила Римус, все-таки постепенно успокаиваясь и принимаясь за чай.

– Все мы тут дамы неопределенного возраста, – примирительно заключила я. – Жертвы народного образования.

– Ну уж! Не очень-то ты похожа на жертву, – вскользь заметила Людасик, – особенно последние дни!

Повисла новая пауза.

Римка подняла голову и уставилась на меня во все глаза. И уронила ложку.

– Марыся... точно! – тихо завопила она. – Ты что это?! Людка, смотри на нее! Тридцать лет, не больше! Марыська! Колись, ну?! Что у тебя? Кто?

– Новая работа у меня, вот кто! У-хо-жу! – пропела я. – Не завтра, конечно... Но, в общем, меня уже пригласили! В интересный, молодой, творческий коллектив с преобладанием мужчин! Не ожидали?!. А между прочим, тебе, бабушка Римус, сейчас по выражению лица – четырнадцать, не больше! Скажи, Людка?

И мы с Людмилой опять расхохотались.

Особнячок был самый заурядный – низенький, кирпичный, с крохотным крылечком и серой железной дверью.

И тем не менее именно здесь располагался могущественный спонсор журнала. И сегодня мы несли ему рукопись первого номера.

Настроение у всех было торжественно-нервозное.

Почти всю дорогу шли молча. Холодно и отъединенно ото всех, без единого слова шествовали под руку Жора и Томик. Я заметила, что Томик ступает чуть впереди, ненавязчиво направляя своего рослого и представительного спутника. Возможно, она лучше знала дорогу?

Чизбургер с Компотом (они же Федор с Сергеем), опустив подбородки в поднятые воротники – поссорились, что ли? – вышагивали на расстоянии друг от друга: Компот впереди, Чизбургер сзади, почти наступая мне на пятки. Почему раньше они представлялись мне похожими? Компот был бледный веснушчатый благообразный толстячок. Чизбургер принадлежал, по-видимому, к семейству нескладных вечных подростков.

Славик яростно курил на ходу. Выражения его лица нельзя было определить. Полы длинного пальто разлетались. Безмолвно семенили в обнимку Лиза с юным поэтом. И даже Метелкина непривычно примолкла, рожки ее шапки уныло обвисли. Она опоздала и, догнав нас уже на середине пути, запыхавшись, пробормотала невразумительно: «Ой, я никак раньше... отработки... практическая...» И это были ее единственные слова за всю дорогу.

У меня чесался язык брякнуть что-нибудь насчет молчанки, вообще хоть как-нибудь разрядить обстановку, но мешал Валерий. Он шел рядом – молча, как и все, – но время от времени бросал на меня странный взгляд. Примерно так смотрят выпускники школы на семиклассниц – этак томно-насмешливо, с сознанием собственного могущества и мужской неотразимости. Взгляд этот меня раздражал и заставлял краснеть от досады.

Все опять складывалось как-то неправильно. Кем, интересно, он себя уже вообразил? Роковым соблазнителем? Мужчиной моей жизни? И на каком, интересно, основании?!

Литература – это одно.

Жизнь – совершенно другое.

К тому же я абсолютно ничего о нем не знала. Женат он или холост? Отсутствие кольца на пальце – небрежность, или развод, или, может быть, гражданский брак? Сегодня он был в кожаной куртке и добротных темно-серых брюках. Неужто не женская рука так тщательно утюжила эту стрелку? Я отводила глаза, но взгляд натыкался на сверкающие (впрочем, оно и понятно – к большому человеку собрались!) новенькие ботинки. В довершение всего от него веяло приличным одеколоном.

Пару раз я пыталась отстать, заговорить с Метелкиной. Но та смотрела замороженно-испуганным взглядом. Валерий косился через плечо, слегка улыбаясь. Воспоминание о поцелуе вспыхивало в памяти так, что казалось, все видят это. Я опять краснела, как девчонка. Нет, просто как идиотка!

Метров за тридцать до заветной двери Жора остановился и коротким жестом подозвал всех. Черты его лица за дорогу обострились, а кожа посерела. В глазах играли темные огни.