Мысль остановилась, а взгляд завершил полную панораму, вернулся к Земному Шару, уже давно гением человечества трансформированному в плоскость, а к настоящему времени чьей-то неблагожелательной волей или бесчувственным попустительством, – превращённому в иные тела.

Грузь теперь по-настоящему глубоко вздохнул, даже в голос. И отодрал скотч от слегка вогнутого океана. От места склейки отслоилась голубая краска, означающая воду, оставив белое пятно, величиной с добрую половину Папуа Новой Гвинеи.

«Ну вот, испортили мне Тихий океан, – почти вслух подумал Афанасий, – надо поправлять».

Куда при этом делась фотомодель, никто не заметил.

Прислонив к Океану кусочек кальки, старший научный сотрудник стал переводить на неё острым карандашом очертания белого пятна, чтобы впоследствии вырезать латку из подходящей бумаги, близкой по цвету к условному обозначению воды, заклеить повреждение. При копировании оказалось, что края белого пятна вырисовывали в океаническом окружении удивительно естественную линию, какие обычно производит природа. Так на карте под калькой неожиданно обнаружился вновь созданный большой и настоящий остров с парочкой махоньких островков поблизости.

Афанасий Грузь отнял прозрачную бумагу от белого географического пятна, скомкал её, выкинул прочь. Затем, по своему обыкновению, пропустив через мозг ассоциативную цепочку мыслей, закончил её многозначительным хмыканьем, взял ещё более остро отточенный карандаш. Им учёный обвёл изысканный контур белого пятна. Затем, написал настоящим картографическим шрифтом, принятым для названий островов, – подлинно учёную надпись:

«TERRA PACIFICA».

***

– Терра Пасифика, – наконец нашёл и произнёс вслух название карты Пётр Васильевич, когда окончательно разгладил бумагу дома на своём столе, – или Терра Пацифика.

Сопоставив сетку параллелей и меридианов на бумаге с аналогичной сеткой на «политической карте мира», лежащей под стеклом его домашнего рабочего стола, Панчиков определил местонахождение острова. Оно оказалось в Тихом океане, южнее островов Россиян. В политическом мире эта земля не значилась.

***

Афанасий неподвижно стоял подле порушенной карты природы Земного Шара, где поместилось белое географическое пятно, медленно вертел на пальце янтарное кольцо, состоящее из отдельных слезинок древних сосен. Оно согревало часть пальца, пока что непривычно. А свежее воспоминание о дарительнице вещицы согревало часть его сознания теплом виртуальным. Память, подчиняясь воле учёного, снова развернулась, и на её просторах вырисовалось некое подобие панорамного вида, своим содержанием резко отличное от карт и отпечатков, висящих на стенах, не говоря уж об экскурсе в историческую перспективу дома, что напротив окна в помещении, похожем на просторный гроб. На панорамном холсте памяти, помимо пастозных сочных мазков делового и профессионального содержания той командировки, в центре, почти невидимо выглядывала некоторая отмывка, растушёвка скромного цветового наполнения: волнующая встреча с девушкой, может быть, мало для кого приметной. Афанасий глядел только туда и будто под диктовку воспроизводил в уме тогдашние лёгкие беседы вперемешку с непринуждённым молчанием и подробностями в них. Вместе с тем, он там же, в уме бегло разглядывал собственное впечатление о ней. Рельеф этой свежей печати не поражал пытливого взора Грузя неизгладимой испещрённостью, но создавал некий ареал обитания мысли. Со временем картина обогатилась новыми, новейшими штришками, создавая более полное пространство женского портрета, а пастозные сочные мазки отодвигались на периферию за ненадобностью. Далее, само собой возникло отношение. Созданное изображение в центре полотна уже накапливало внутри себя некую полноту человеческой ценности. Не просто человеческой, а женской. Но в чём заключается женская ценность, Афанасий твёрдого понимания не имел. Мы знаем, что Грузь вообще-то ценил красоту женского тела, мог даже подолгу любоваться им… и так далее. А есть ценность не совсем телесная. О ней он лишь подозревал. Порой задумывался. Однако вот созданное им в мысли изображение по собственной воле приблизилось к самому краешку накопления этой ценности да попробовало примериться к потоку судьбы самого Афанасия. Оно коснулось берега его личности, сделало шаг в его прибойную волну… и застыло там живописным произведением, одетым в раму. Всякое движение закончилось. Затем, само собой, минуя волю учёного человека, пространство памяти стало выплёскивать иные портреты иных женщин, одетых в рамы. Те, что успели в разной степени приметности, а также дороговизны войти в его судьбу, те, что по мере стойкости сумели продержаться там, а вскоре счастливо удалиться без драматического развития. Разные они. По-видимому, общая направленность мысли в особый род воспоминаний содеяла поворот от свежего знакомства в командировке к давно минувшим денькам. Специфика такая произвелась на женскую тему, где всё, что ни есть, удаляется куда-то, уходит в какой-то неясный род перспективы, оставляя после себя лишь затейливые линии изгибов, там-сям неприхотливо обрывающихся. Память заносила в ею же построенное помещение – один портрет за другим, развешивала их там по стенам и стендам. Организовалась уже некая картинная галерея, а там везучим и достойным зрителем всей выставки был он один, в полном уединении. Эрмитаж такой. Собственный. Грузь одиноко и бесшумно переходил из одного безлюдного зала в другой, изучая ценное содержимое стен и стендов. Никто ему не мешал. Частное собрание. В свою очередь, на него поглядывали живописные портреты женских особ, когда-то притязающих на своеобразную собственность его самого. Равноудалённо глядели.

(Вскоре после того)

Стали прибывать сотрудники.

– О! Афонечка! – по-детски радостно воскликнула необъятная Роза Давидовна. И жарким чувством, всегда придерживаемым про запас, она припустила румянцу на глянцевые щёки, что благополучно, почти гармонично обрамляли пространный её рот, полный зубов из различных металлов.

Грузь называл её Необнятным Лепестком, остальные – Раздавитовной.

– Привет, Необнятный Лепесток, у тебя кнопки есть? – бесстрастно сказал он, закрывая наглухо своё частное собрание женских портретов, – надо бы карту восстановить.

– А, это вчера такая ветрища была, мои протоколы аж в коридор вынесло.

Роза Давидовна совмещала должность учёного секретаря с основной работой, хотя с какой именно – не знало даже начальство.

– Моё почтение, Раздавитовна, с приездом, Афанасий Григорьевич, держи кнопки, – сказал младший, но самый умный научный сотрудник Иван, едва начиная входить в дверь с лестничной площадки.

Следом за Иваном, почти наскочив на него в дверях, но, продолжая научную беседу, начатую, по-видимому, ещё с начала рабочего дня, быстро вошли, никого не замечая, просто научные сотрудники: Нестор Гераклович Полителипаракоймоменакис и Борис Всеволодович Принцев.

– …зался совсем другой. Я не поверил, – досказал Принцев.

– Правильно, у того случая нет прецедента, – подтвердил его собрат по науке, – Возьми, к примеру, курную избу и русскую печь. Ведь курная изба тоже собственно печь. Её топят и в ней живут. А русская печь в избе – уже вроде бы матрёшка, печь в печи, вернее, изба в избе. Ведь в ней порой даже моются…

– Ну, Нестор, ты ловишь мысль на ходу. Тот тип тоже настаивал, будто Пациевич использовал принцип матрёшки.

– Ну да, этак и шифоньер в комнате позволительно считать олицетворением принципа матрёшки, ведь в шкафах тоже иногда живут. Знаешь, смотря что полагать подобием чему-нибудь…

– А почему это вы входите в помещение и не здороваетесь? – с интонацией интереса в голосе молвила Роза, одновременно сделав морщины невинности на лбу.