— Мама! — решительно объявила Инга. — Он меня раздражает! Когда так пьёт чай, с шумом. Это некультурно. Всё, я пошла.

— И действительно, — задумчиво сказала мама. — Чего ты её дразнишь? Мало ли что напишут в документах в этих. Не чавкай так.

Мамину младшую сестру зовут Александра, имя долго притиралось к ней. В результате, стряхнув с себя несколько букв и изменив одну гласную, имя позволило себе полностью распорядиться тёткиной судьбой. Тётушка моя художница, и, глядя на её работы, я редко сдерживаюсь.

— Да, — как-то раз сообщил я маме после визита к тётушке, — тётя Алиса, точно, чем дальше, тем страньше. Ну что это за розовые лебеди? А небо, небо ты видела? Совершенно сиреневое! Бам-куку…

— Возможно, это мечта, — ответила мама. — И потом, она художник, она видит мир иначе.

— Художник не означает дальтоник, — возразил я, — вон у дяди Жеши всё чёрное и серое. Скорее серое. Интересно и правдиво.

— Это гризайль, — сказала мама, — всё серое. Такая манера. Он тоже так видит.

— Супа у них никогда не варят, вот у него и серое всё, — заметил я. — Бесцветное.

— И не говори, — вздохнула мама, — я уже сколько Алисе подсказывала, а она мне: «Он не любит…»! Ну как можно «не любить» суп?!

Я люблю супы. Я недолюбливаю геометрию и галок. Я немного предвижу будущее. Какую-то его часть, не наилучшую. Этот дар не подарок. Еще я нахожу потерянные веши, и но не означает, что я ничего не теряю. Меня назвали Александр, и считайте, что не назвали никак.

Видать, бегали к воротам, окликать странника-перехожего. Как, мол, вас звать-величать, сударь мой?

И прохожий ответил с испугу:

— Дык, запамятовал, матушка моя, безымянные мы.

Так и записали. Спасибо, что не прочерк. Имя не пристало ко мне, равно как и к тётке, и Сашей называют меня в школе, иногда во дворе. Изредка мама.

В детстве я упрямо называл себя «Аша», что дало повод сестре моей, Инге, долго обзывать меня «кашей», после чего я назвал себя «Лёка». Мама утверждала, что это она меня так окликнула, а я отозвался. Кто знает.

… Теперь я редко зову её. Чаще во сне. Разными именами, но она не откликается. Слишком плотный туман сомкнулся за ней…

— Лесик? — повторила мама. — Ты слышишь? Иди скорее, я вымокну вся. Их ящик тут.

— Иду я, иду, — ответил я и подумал: заговорила прямо-таки стихами.

На улице меня встретил дождь — нудный и холодный, как это и бывает в октябре. На подобную хмурь так приятно смотреть из окна тёплой комнаты. Мокрый и чёрный асфальт во дворе был усыпан пятипалыми кленовыми листьями, жёлтыми и яркими. Пахло прелью. Я попрыгал по лиственным звёздам. Капелька упала мне за шиворот.

— Как бы ты могла вымокнуть? — спросил я у мамы. — Ты же в телефонной будке стоишь. Чебурашка…

— А если бы я вышла? — ответила мама и действительно шагнула из будки на мокрую мостовую.

— Был бы шишел-мышел, — пробормотал я, подхватывая высокий, с удобной ручкой ящик, где сквозь щели между дощечками красные яблоки выглядывали на улицу.

— Почему? — усмехнулась мама.

— Вышел, — пропыхтел я. — Сколько здесь килограмм? Можно ли такие тяжести таскать детям?

— Что-то я не вижу детей здесь, — насмешливо сказала мама. — А ты?

— Я смотрю под ноги, — ответил я. — Чтобы не споткнуться.

И почти сразу споткнулся на правую ногу.

— Кого-то встретишь, — заметила мама. — Смотри, осторожнее будь. Не рассыпь яблоки…

И мы пошли вверх по лестнице.

От рынка к нам недалеко — квартал. Мелкий дождик тщательно кропил нас со всех сторон, капли туго щёлкали по маминому зонту, свет фонарей путался в ещё уцелевших листьях, лужи шлёпали под ногами. В домах уже зажглись окна, шторы ещё не задёрнули. Тёплый свет из окошек смешивался с лиственной желтизной.

«Скоро похолодает, — подумал я. — И будет нам снегопад вместо листопада».

— Только сразу всё не съедай, — нарушила молчание осени мама, — тут и на день рождения должно хватить.

— Ящик можно и оставить… — ответил я. — Там ещё дико аппетитные опилки в нём.

— Кого бы ты пригласил? — поинтересовалась мама, я подозрительно зыркнул на неё, укрытую зонтом. — Может, правда, ты кого-то уже позвал? — воркующим голосом продолжила она. Ты скажи, я попрошу стулья.

— Может, ещё и не придут, — фыркнул я.

— Ты знаешь, — помолчав секунду, заметила мама, — я как-то с ними без разговоров, даже с венскими, в общем, и в руках принести могу. Да и ты не станешь же уговаривать тубаретки.

— Табуретки, — снисходительно заметил я. Мы подходили к дому, и он, увенчанный шпилем, зажелтел конструктивистской громадой среди октябрьских сумерек.

— Я так и сказала, — сердито заметила мама, когда мы зашли во двор, — нечего передразнивать. — Она кашлянула и добавила, — это всё Ада… Она так говорила… Говорит, ну я и подхватила… тогда.

Мы подошли к крыльцу подъезда, оно было высоким — одиннадцать ступенек.

— Так кого ты всё-таки позвал? Понятно, что Валика, Рому, ещё кто-то будет? — уточнила мама.

— Вот сейчас кого-нибудь встретим, и я позову, всенепременно, — сказал я.

Дверь парадного открылась, и к нам выплыла Аня Гамелина с третьего этажа, из пятидесятой. В руке она держала аккуратненькое ведерко. Полное.

— Добрый вечер, Алла Петровна, — поздоровалась Аня и явила маме косу, отработанным движением перекинув её на плечо. Затем отметила и моё присутствие:

— Привет.

— И тебе не кашлять, Гамелина, — бонтонно ответил я, разглядывая изменившуюся за лето Аню. — Куда мчишься на ночь глядя?

По Аниному личику пронеслась некая тень:

— Такая темнотища, — сиротливо обратилась она к маме. — А меня вот выгнали…

— Совсем? — встрял я. Гамелина, которую мы в детском саду обзывали Гантелей, сосредоточила на мне взгляд, похлопала ресницами и зловеще прищурилась.

— Мусор выкинуть, — сказала она тоном Марии-Антуанетты, замечающей палачу: «Очень жёсткая тут у вас досточка, мсье».

— Ну, это решаемо, — вынесла вердикт мама, — очень даже. Мы с тобой поговорим, а Леська тем временем выбросит мусор. Да? Быстренько-быстренько, помоги Ане. Такой пустяк.

Я ощутил укол. В юности мама отменно фехтовала, это и объясняло очень многое в тактике её разговоров со мной.

— Даже не спрашиваю, кто потащит яблоки наверх, — изрёк я. — Давай, Гамелина, свою майскую розу. А то уже амбре…

— Наши вёдра не воняют, — высокомерно заявила Аня, — спасибо… Леська.

В ответ я фыркнул.

Возвращаясь с пустым ведром, я окончательно промочил ноги.

Мама с зонтом и Аня стояли на ступенях. Мама была на три ступеньки выше. Между дамами кружился тоненький жёлтый кленовый лист.

— Мы поговорили, — светски сказала мама, — но погода портится. Чего ты так долго?

Кленовый листик, вопреки ожиданиям, вертикально взмыл вверх и растворился в темноте. Мы проводили его взглядами.

— Я расскажу тебе потом, — сказал я маме, — боюсь, ты устанешь слушать.

— Постоянно пикируемся, — сообщила мама, словно сигнализируя: «Это подростковая дурость. Ничего страшного».

Аня трогательно улыбнулась и перекинула косу на спину.

— Ну, — выдохнула мама. — Пойдёмте, наверное? Лесик, ты ничего не хочешь сказать Ане?

Она открыла дверь, и пружина издала длинный скрип.

— Спасибо за незабываемую прогулку с ведром, — сообщил я в сторону Гамелиной.

Мама поджала губы и осудила меня.

— Не по-рыцарски… — сказала она.

— Ты просто не всё знаешь о них, — заметил я, проходя в парадное, — о рыцарях.

— Ну, наверное, — ответила мама, складывая зонт.

— Ничего наверного тут нет, — ответил я, взбираясь на середину пролёта, — в те времена мусор выбрасывали прямо в окна. На рыцарей.

— Зачем? — кротко спросила стоящая внизу лестницы Аня. Я посмотрел на неё с некоторым беспокойством. Гамелина расстегнула куртку…

— Чтобы привлечь внимание, — пробурчал я. — Представь, Гамелина: ты, летом, на вонючей лошади, и сама потная, вся в железяках и с ведром на макушке, а тут сверху мусор. Возможно, жидкий.