— Об этом после… — сказала мама.

— А как ты вообще сюда попала? — встревожился я. — Ведь Чимарута же…

— Да, — довольно заметила Смерть. — Пришлось подождать, но эти твои миньоны. Те, что близнецы… Сновали сюда-туда. Искали. По дороге раскрошили ключ. Ну, я и вошла. Как когда-то… Вернее, как всегда.

— За это они ответят, — свирепо пообещал я.

— Неизвестно ещё, чья вина на самом деле, — вклинилась мама. — Но тебе надо знать… Не хочу верить, но ведь возможности не бесконе… Слушай, Саша, внимательно. Пока сказка — смерти нет… Понял, да? Ну, вот. Про тебя… Тогда тоже долго была тёплая осень. Необычно. Допоздна… То есть поздняя… Невероятный урожай яблок… Десять копеек кило. С походом. И я носила тройню тогда. И рожать выходило в декабре, в конце… Бабушка Лена должна была приехать, мы всё обсудили.

— Зимний мальчик… — несколько отстранённо заметил я… — Страшный магик… Значит, правда всё.

— И… и… и вот встал вопрос о расширении… — продолжила мама, заметно бледнея, — ну как же. Семь человек в двух комнатах. Нонсенс. Был вариант… И даже в центре. Но мама, моя мама — твоя бабушка Галя… она странную позицию заняла, непреклонную… Так и сказала: «Нет! Ни за что! Все поместимся! Я эту квартиру получала до войны, по всем законам! Тут и умру! Без разговоров». И мы поспорили… до ссоры. Жестокие слова были… А потом я вышла пройтись. Вся в обидах была на неё… — мама вздохнула, словно всхлипнула, но быстро овладела собой. — Но походила, погуляла, подумала… Ведь взрослая женщина. Справилась. А потом… потом вернулась, конечно же. Хризантемы купила. Она очень хризантемы любила, особенно такие терракотовые, коралки… Вернулась, да… Так долго по лестнице поднималась, прямо мучение, ну живот же, сроки — а все не хотели диагностировать тройню, только бабушка Лена с первого дня, как в воду смотрела… Вернулась… а мама мёртвая. В комнате, на тахте, лицом вниз.

— Да, всё так и было, — подтвердила Смерть. — Связное изложение.

— А папа в командировке, там — около бабушки Лены, что-то инспектировал. Тут Алиска прискакала, как по наитию… Как только вошла, до сих пор не пойму, видимо, я дверь не захлопнула. Бабушка Галя мёртвая в одной комнате, а у меня на кухне… схватки, — выдохнула мама. — Столько паники было, но Алиса справилась. Сделала всё, как сказано было. И скорую вызвала, и кагал собрала вокруг меня, даже Ингу из садика забрала и к Флоре отвела… Шум, визги, медбратья, хорошо хоть я сумку загодя собрала… Ада опоздала и уже сразу в роддом, зато с кювезой, вы же все… У меня преждевременные роды, всё в ходу, а боксов этих нет в роддоме. Ада привезла один — и тебя туда положили — ты молчал, те двое кричали, а ты нет. И мне все сказали: «Никакой, мамаша, надежды. Хоть они и жилистые у вас все, и горлатые, и грудь берут хорошо, но не жильцы, да и вы вся синяя», — мама вздохнула до судороги. И закончила.

— Рожала я вас в коридоре, — сказала она. — Мест потому что не было. Всё же внезапно. А тут осень, а тут холод. Ветер шквальный. Батарея в роддоме лопнула. Вдобавок — сверху снег… Целая метель была. Потом говорили — буря, неожиданный циклон…

— Ну, да, непевный родился, — подтвердил я.

— А Виктор торопился так… А дорога… — продолжила мама и отвернулась. — И… и… пока привезла Ада ещё кювезу, пока роддом обеспечил третью… Да… Умерли твои братики на столе пеленальном в коридоре от ураганной пневмонии, — закончила она.

— Теперь пора, — ласково, но неумолимо сказала Смерть. — Я и так ждала более чем достаточно… Уступила.

— Нет, — сказала мама каким-то молодым, звонким голосом. — Нет, постой, я точно знаю…

— Ну, — ответила Смерть, — положим, я-то знаю лучше.

— Да рано ему ещё, — упрямилась мама. — Разве непонятно?

— Боюсь, не тебе решать, — уважительно ответила Смерть.

— Ошиблась! — ответила мама, глядя на девчонку в зелёном. — Мне за тебя, — громко сказала она и взяла меня за руку. — Мне за тебя…

— А это ведь старые слова, — ответил я растерянно. — Самые надёжные…

А Смерть улыбнулась. Широко.

А дальше… потом… после — на стене возник почерневший розан, словно тень или негатив: отпечаток времени на накате. Затем он ожил, набрался сил и колеров, расцвёл — и пышные ветви его спустились до полу, сложились в дорожку, и…

По розанной лесенке неспешно спускалась какая-то дама: невысокая, в синем пальто, лёгком, длинном. На голове у женщины был повязан платок. Очень светлый. По-гречески повязан — узел сбоку.

— Нет, — сказала снисходящая по цветам. — Нет, не время, — повторила женщина, как-то не то, чтобы категорически, однако ощущалась недюжинная сила в слове. — Не пора, — продолжила она. — Не сейчас.

— Это, интересно, почему? — спросила Смерть.

— Это потому, что срок не пришёл, — сказала дама. — А к тому же — и она показала на маму, — тут жертва добровольная. Так что могу и считаю нужным вмешаться.

— Ну, я-то приду всё равно, — заметила Смерть.

— Что естественно, — ответила ей дама. — Но…

— Только не надо этих разговоров про жало, — сказала Смерть и встала. — Ведь неправильно поймут… Не хуже меня знаешь про переводы — там совсем отдельный ад. Сейчас я, конечно, послушаюсь, преимущества на твоей стороне, да и внизу, как шепнули мне твои цветы, есть интересный случай… Так что не прощаюсь, Тритан.

И она ушла. Туманной дымкой в другую стену. Нарисованный стриж упал бездыханным…

— А я вас знаю, — сказал я даме в синем. — Мы виделись в саду. У вас.

— И я вас видела, — сказала мама немножко обморочным голосом… — Там… Там… Ну…

— Там, где печали, я больше всего и нужна, — ответила нам она. И погладила нарисованную кошку.

— Что же дальше? — спросил я.

— Запиши всё это, — сказала дама в синем. — Постарайся как следует. Слова подбери поточнее, ведь пригодится. И побольше читай до того. Пока читаешь — ты во времени чуда, можешь быть всюду, где пожелаешь — и дальше, и дольше. Понял?

— С книжками так всегда, — ответил ей я. — Пока читаешь — ты в их времени. Давно уже замечаю, там всё устроено так странно…

— Читай, — повторила она и встала. — И пиши. Хорошо бы правила подучил, но вижу тут упрямство.

— Спасибо, — сдержанно ответил я, вспоминая «гаргор» и «лаглог». — А можно вопрос?

— Конечно, да, — улыбнулась она.

И очень аккуратно остановилась — так благородно, с прямой спиной, около растущего всё пышнее розана. Наклонилась к бездыханной птице, тронула пальцем…

— Буду ли я любим? — быстро спросил я.

— Да.

— Буду ли я богат?

— Нет.

Я глянул на маму. На подозрительно принюхивающихся друг к дружке, нарисованную кошку и хищную Басю, и спросил в третий раз:

— Я умру молодым или старым?

Стриж вспорхнул раз, другой, третий — прозвенел словом «жжиззнь» и скрылся в синей кайме над Розановой стеною. Женщина улыбнулась. Совсем нелукаво и…

И вот тут-то всё вокруг: квартира, кресло, розан в цвету — стало рассеиваться, словно дымка, цвет весенний или сон золотой. Таять, исчезать… Пропали звуки, затем запахи. Последним исчез образ женщины в синих одеждах на фоне цветов и золотая пыльца вокруг… Счастье или воспоминания — так сразу и не скажешь.

Квартира наша вернула прежний вид окончательно. Два окна и Сенка вся в электрическом сиянии за ними… Мама, кошка, ещё одна кошка… все они остались. Неизменно. На мгновение, как вспышка. На несколько секунд. Потом всё погасло. Ну, вот! Я так и не расслышал ответ…

… Вот тьма тает, свет проникает сквозь веки, и в сон мой вторгается меднозвенящая двойка…

Пахнет цветами, чуть горько — это хризантемы: кореянки или коралки, но, может, и изморозь. Это Сенка, жизнь и наши дни. И осень…

Я просыпаюсь… Дома. На кухне. В кресле. В который раз.

«Наигрался, — подумал я. — Ещё чуть-чуть — и квач. Мало не догнали…».

И я оглянулся.

— Ну, — сказала мама. — Опять заснул в кресле! Чего ты головой крутишь, шея болит? Там никого нет… За спиной.

— Никак не могу мысль твою ухватить, — сказал я сонно и тепло. — Нить теряю… Повтори снова.