Мы снова ездили на торги. Мне уже казалось, что я провел всю жизнь около аукционного круга, а у Люка теперь появилось двадцать восемь жеребят, которых он еще не видел. Я подписал чеков от его имени почти на два миллиона фунтов, и эти чеки уже начинали мне сниться по ночам. Теперь оставалось только утро субботы, и ничего особенного не ожидалось, если верить каталогу — ярмарка доживала последние часы после недели бурных торгов. Я, по своему обыкновению, приехал на торги очень рано и без долгих раздумий купил по дешевке первый лот этого дня: неопределенного вида темно-гнедого жеребчика, чья родословная выглядела куда более многообещающей, чем его журавлиные ноги. Кто бы в то туманное осеннее утро мог предвидеть, что это и есть принц, который станет родоначальником династии! А ведь в конце концов так оно и вышло. Но когда я выписывал чек и отсылал жеребенка через дорогу, в конюшню Морта, голова у меня была занята совсем не им, а разговором, который состоялся у нас с Джонатаном накануне вечером.

— Я хочу поговорить с отцом Анджело, — сказал я. — Ты не помнишь, где он живет?

— Помню, конечно! В Уэлин-Гарден-Сити. Погоди минутку, сейчас найду точный адрес.

Пауза.

— Вот, пиши. Пембертон-Клоз, дом семнадцать. Хотя, конечно, он мог и переехать. И не забудь, Вильям, что он будет совсем не рад тебя видеть. Я слышал, что после того, как Анджело посадили в тюрьму, он грозился мне всячески отомстить. Только я скоро уехал, и он так и не собрался перейти от слов к делу.

— Похоже, Анджело живет на его деньги, — сказал я.

— Вполне вероятно.

— Анджело перевернул вверх дном всю эту систему. Он проиграл кучу отцовских денег, а обвиняет во всем меня. Похоже, грядет новое извержение вулкана, и вся лава опять полетит в мою сторону.

— Вот зараза!

— Это уж точно. Слушай, а как избавиться от чудовища, которое уходить не желает? Нет, не надо, не отвечай. Все, что мне приходит в голову, это упечь Анджело в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. И тогда мне придется устроить это так, чтобы он не знал, кто это сделал. И вообще, честно ли это?

— Устроить провокацию? Заставить его совершить преступление?

— Ну, примерно так.

— Нет, это все-таки нечестно.

— Вот я и боялся, что ты так подумаешь.

— Понимаешь, для того, чтобы его действительно засадили на всю оставшуюся жизнь, надо, чтобы он совершил как минимум убийство. А иначе со временем его снова выпустят, и он окажется на свободе и еще злее прежнего.

А не будешь же ты подсовывать ему живого человека?

— М-да, — сказал я, — пожалуй, это и впрямь невозможно. Значит, выход остается один: сделать так, чтобы Анджело разбогател. Так что надо попробовать уговорить его папеньку, чтобы он ему в этом помог.

— Его папенька — старый змей, не забывай об этом.

— Его папенька сидит в инвалидной коляске.

— Да ну? — Джонатан, похоже, удивился. — Ну, все равно. У змей ведь тоже ног нет...

Я рассчитал, что днем в субботу Анджело все еще будет болтаться среди букмекеров на ипподроме в Нью-бери, а его отец, возможно, останется дома, поэтому после обеда я поехал в Уэлин-Гарден-Сити, оставив Касси бродить по дому с метелкой и непривычно домашним видом.

В доме номер семнадцать на Пембертон-Клоз жил теперь не Гарри Гилберт, а торговец скотом, его разговорчивая жена и четверо детишек, которые носились по саду на роликовых коньках.

— Гарри Гилберт? — спросила женщина, держа в руках корзинку с увядшими розами. — Он из-за своей болезни не мог пользоваться лестницами. Он себе выстроил коттедж с пандусами.

— А где, вы не знаете?

— Как же не знаю? Рядом с полем для гольфа. Он ведь очень любил играть в гольф, бедняга. А теперь сидит у окошка и смотрит, как играют другие. Мы ему часто машем рукой, когда играем.

— У него артрит? — спросил я.

— Господи, что вы! Нет, конечно, — она сделала сочувственную гримаску. — У него рассеянный склероз. Он им давно болел. Мы видели, как ему с каждым годом становится все хуже. Мы сами жили за четыре дома отсюда, но нам всегда очень нравился этот дом. Поэтому, когда он стал его продавать, мы его купили.

— А вы не подскажете, как его найти?

— Конечно! — Она выдала мне точные и краткие указания. — Только ни в коем случае не говорите с ним о его сыне.

— Сыне? — переспросил я.

— Ну да. Его единственный сын сидит в тюрьме за убийство. Это был такой удар для бедного старика! Так что не говорите о сыне, это его расстраивает.

— Спасибо, что предупредили, — сказал я. Она кивнула, улыбнулась от чистого, незамутненного сердца и снова принялась расчищать свой славный садик. «Да пребудет с тобою милосердие божие во все дни твои, и пусть не тревожат тебя чудища, не желающие уходить», — легкомысленно подумал я. Я оставил добродетель, и отправился на поиски грешника, и нашел его. Он и в самом деле сидел в своей коляске у большого окна-эркера и смотрел на игроков в гольф.

Широкую двустворчатую дверь большого, все еще выглядящего новостройкой одноэтажного дома отворил мне человек, на первый взгляд так похожий на Анджело, что я поначалу испугался, что Анджело все же не поехал на скачки; но потом увидел, что схожи они лишь общим типом лица: оливковая кожа, седеющие волосы, темные, недружелюбные глаза, склонность к полноте...

— Эдди! — окликнули из комнаты. — Кто там? Входите!

Голос был такой же низкий и хриплый, как у Анджело, так что слова звучали отчасти неразборчиво. Я прошел через холл, отделанный полированным деревом, прошел через пышно обставленную гостиную и, лишь оказавшись в шести футах от Гарри Гилберта, остановился и сказал, что я — Вильям Дерри.

Я почти физически ощутил повисшее в комнате напряжение. Стоявший у меня за спиной Эдди шумно выдохнул воздух. Старческая версия лица Анджело, смотревшая на меня снизу вверх из коляски, окаменела от сильного, но непонятного мне чувства, которое я истолковал как гнев и негодование, хотя, возможно, я был не прав. У Гарри Гилберта были редеющие седые волосы и седые усы. Он был грузен и носил обычный серый костюм-тройку. Только по рукам, расслабленно лежавшим на подлокотниках, было заметно, что он болен, и то лишь тогда, когда он пытался пошевелить ими. Все в его облике, от начищенных ботинок до ровного пробора на голове, показывало, что он не смирился с болезнью и являет миру несокрушимый фасад, чтобы все знали, что дух его не сломлен.

— Вам не будут рады в моем доме, — сказал он.

— Если бы ваш сын перестал мне угрожать, я бы сюда не явился.

— Он говорит, что вы обманули нас, как и ваш брат.

— Не правда.

— Система не работает.

— У Лайэма О'Рорке она работала, — возразил я. — Потому что Лайэм О'Рорке был спокойным, изворотливым, осторожным и хорошим математиком.

Свойственно ли Анджело хоть одно из этих качеств?

Он холодно взглянул на меня.

— Система должна работать для всех одинаково!

— Одна и та же лошадь по-разному скачет под разными жокеями.

— Это другое дело.

— Машины тоже у одних водителей работают как часы, а у других ломаются. Неуклюжесть всегда разрушительна. Анджело погубил всю систему. Неудивительно, что она не приносит результатов.

— Система не правильная! — упрямо повторил он.

— Ну, возможно, она немного устарела... — медленно произнес я. Однако у Теда Питтса-то она работает как миленькая. Но ведь Тед Питтс тоже спокойный и осторожный математик...

Однако, похоже, я начал производить впечатление на Гарри Гилберта. Он сказал с легкой ноткой сомнения в голосе:

— Но ведь она не могла измениться с годами. С чего бы вдруг?

— Не знаю. А почему бы нет? Может быть, появилось достаточно много факторов, которые Лайэм О'Рорке не брал в расчет просто потому, что в его время их не существовало.

Он погрузился в уныние и мрачность.

— А если Анджело работал с программами слишком поспешно, — продолжал я, — если он опускал некоторые вопросы или отвечал на них неточно, тогда общий ответ будет неверным. А ведь он получил несколько верных ответов. Мне рассказывали, что в Йорке вы выиграли кучу денег. И на Сент-Леджере вы могли бы выиграть больше, если бы Анджело не вспугнул букмекеров своим хвастовством.