«Я ненавижу эти одежды, – ответил мне Джем. – Больше, чем что бы то ни было, они напоминают мне о том, что я кукла».
Я настаивала. Должна признаться, что в Джеме меня привлекала не только его пылкость, его откровенная страсть, Джем пленял мое воображение, рядом с ним я ощущала все очарование Востока, его сказочное великолепие и загадочную силу.
Так вот, я настояла. И на следующий вечер застала Джема настолько преображенным, что испуганно вскрикнула. Это превосходило все мои ожидания. В белых, затканных золотом одеждах передо мной стоял сарацинский султан, казавшийся вдвое крупнее и вдвое старше Джема. Он был столь незнакомым моей любви, что мне почудилось, будто нас уже разлучили, что Джем уже отнят у меня, – мысль эта была непереносима. Она заставила меня осознать тот ужас, что ожидает меня: все кончится. Как драгоценен был каждый миг, еще принадлежавший нам!
«Пожалуйста, сними их», – сказала я, умоляюще вскинув руки. Он засмеялся и снова стал Джемом. Задув мимоходом свечу, он привлек меня к себе.
В зеленоватой ночи, хлынувшей в окно, продолжало жить только золото – сброшенные султанские одежды, казалось, излучали свой собственный свет. Потом все краски угасли, осталось только пламя, жаркое пламя, сжигавшее нас.
Я уходила перед рассветом. Лишь однажды дождалась я восхода солнца рядом с Джемом – то было неповторимое утро! Как глупо, что любовь связывают с ночью; нет в любви ничего сладостнее, чем проснуться утром в объятиях любимого и вдвоем выйти навстречу солнечным лучам. Я хотела испытать это счастье с Джемом и дорого за него заплатила – в то утро брат Бланшфор пригрозил мне, что если я не буду в точности следовать указаниям Ордена, Орден сможет повести дело от моего имени, но без меня.
Итак, ко всем не ниточкам, а цепям, за которые меня дергали, прибавилась еще одна: моя запретная, непредвиденная привязанность к Джему. Теперь меня шантажировали еще и близкой разлукой с ним.
После каждой охоты, после каждой пашей ночи я, перед тем как вернуться к себе, проходила через дворцовую часовню. В качестве старшего иоаннита Бланшфор большую часть своего времени проводил там. Я представляла себе, как тщательно проверил он стены этой часовни, потому что там он говорил без опаски. Мои посещения выглядели исповедью – ведь я была раскаявшейся грешницей и надлежало заботиться о моей душе. Сначала наши разговоры протекали без трудностей – мне не в чем было еще признаваться. Но с каждым днем они становились для меня все невыносимей. Бланшфор не терпел недомолвок. Он выспрашивал меня даже о том, какое выражение было на лице Джема при том или ином моем слове. «Можете ли вы поклясться, что Джем не лжет вам, дочь моя?» – спрашивал он, когда я убеждала его, что Джем не рассчитывает на побег, устроенный матерью, Корвином или Карлом Савойским. Могла поклясться, конечно! Я клялась мадонной и всеми святыми и с тех пор возненавидела их – и всех святых, и мадонну! Как дозволяла она ту мерзость, в какой я жила? Какой загробный покой обещал мне командор? Да ведь, если ад существует, его для меня мало. Можно ли, размышляла я, вдесятеро большим грехом искупить менее тяжкий?
После таких мыслей я начала лгать, несмотря на клятву, – лгала преднамеренно, все более умело. Каждая моя ложь имела целью избавить Джема хоть от одной лишней минуты страдания. Бланшфор изобличал меня, не говоря открыто о том, что мне не верит; намекал, что я позволяю вводить себя в заблуждение; уверял в крайней испорченности Джема по отношению к женщинам – по его словам, у Джема в Турции было триста жен, – но это не производило на меня никакого впечатления. Я знала, что в Буалами я у Джема единственная, и ничьи козни не трогали меня. Четыре года мое лицо было застывшей маской, но лишь во время моих исповедей перед Бланшфором я поняла, сколь она непроницаема. И все-таки мне не удалось провести командора.
Однажды ночью, перед рассветом, Бланшфор внезапно встал, повернулся ко мне спиной, словно желая скрыть, в какое бешенство я его привела, и подчеркнуто произнес:
– Бы считаете себя весьма хитрой, мадам?
Я похолодела – хотя никогда до конца не надеялась, что сумею провести такого человека, как Бланшфор. «Сейчас меня выпроводят из Буалами, куча бед обрушится на дом Сасенажей, мне не останется ничего, кроме смерти!» – промелькнуло у меня в голове.
– Благоволите уразуметь, мадам, – бесстрастно продолжал Бланшфор, – что ваши увертки ничем не помогают турку. Надеюсь, вы достаточно рассудительны, чтобы не рассчитывать, будто вы (тут Бланшфор обернулся и взглянул на меня с непередаваемой насмешкой) сможете похитить Джема собственными силами, точнее, для себя самой. Тогда в чем же дело? Либо он останется здесь, под охраной королевской стражи, которая, вероятно, перепродаст его Баязиду, либо Баязид отравит его с помощью какого-нибудь барона, жаждущего поправить свои денежные дела. Этого желаете вы для Джема?
Бланшфор умолк, а я не находила в себе сил, чтобы противостоять его безжалостной правоте.
– Вы могли, мадам, – продолжал он, – предупредить нас, что ваша миссия вам неприятна, но вы изъявили согласие – неужели вы уже тогда обманывали святую церковь? Подумайте о последствиях, какие навлечет ваше недостойное сострадание на ваш дом и на турка! Оставляю вас вашим молитвам, мадам. Завтра в полдень, не выходя из своей комнаты, вы сообщите мне о своих намерениях. На этот раз – без уверток! До истечения месяца мы должны добиться успеха, иначе все потеряно. Ваш роман с турком окончен, мадам.
То было первое утро, когда я – с тех пор как жила в Буалами, – не поехала с Джемом на охоту. За окном светило уже почти летнее солнце, я видела из своего окна дубравы, холмы, поля, где много дней провели мы с Джемом. Конец… Да, приближался конец сладостному моему сну…
В полдень меня посетил Бланшфор. Я объявила ему, что согласна довести дело до успешного завершения. Упорство не помогло бы мне, а я была готова на все ради последнего свидания с Джемом. Ради слова прощания, которое я произнесу про себя, не вслух. Джем не узнает, что это свидание – последнее.
Бланшфор сухо сообщил мне, что похищение доверено герцогу Бурбонскому (герцог с удовольствием вмешивался во все, что могло уязвить мадам де Боже, адмирала и юного короля). Большой отряд его рыцарей должен был подстеречь Джема во время охоты утром в пятницу. Неизбежно вспыхнет схватка, но люди герцога благодаря превосходству в численности, надо полагать, возьмут верх. Стража иоаннитов, естественно, будет делать вид, что помогает королевской, потому что Орден желал выглядеть непричастным к этому предприятию.
Затем Бланшфор объяснил мне мою роль в похищении: я должна убедить Джема в том, что оно в наших о ним интересах, что мы вместе найдем приют в Савойе у Карла. Я должна была сделать так, чтобы Джем не только не противился, но содействовал побегу; схватка могла затянуться либо перевес оказаться на стороне королевских слуг. Посему, пока будет длиться схватка, мы о Джемом, Саади и двумя людьми герцога должны ускользнуть и наикратчайшим путем поскакать к Вильфраншу. Там нас будет ожидать корабль под чужим флагом.
В тот же вечер я слово в слово повторила перед Джемом то, что мне велел Бланшфор. Я заметила, что слушает меня скорее Саади, чем он; Джем был неспокоен. Вполне понятно – его расстроило, что я отсутствовала целое утро, что впервые за много недель он ездил на охоту без меня. Джем тоже почуял нависшую над нами угрозу, ощутил близость разлуки.
– Для чего ты говоришь мне все это, Елена? – умоляюще спрашивал он, словно уже одна мысль о каком-то новом усилии утомляла его. – Важно, что ты еще здесь! Я уже думал, что не увижу тебя более.
– Уедем, покуда нас не разлучили, Джем! – неубедительно убеждала я его. – Сегодня среда, а в пятницу нас будут ждать в лесу, у развилки дорог. Пока длится схватка, мы поскачем на юг, чтобы сбить их со следа. В Ла-Ротонд. Там нас ожидают другие посвященные в дело люди, они проводят нас в Савойю к Карлу.
Я словно повторяла затверженный урок, а на лице Джема было написано, что дело решено, что мы, конечно, так и поступим, но не следует слишком рассчитывать на удачу, лучше подумаем о себе и о том, что принадлежит нам в Буалами.
