Совет тотчас же распорядился приготовить для нас большую трирему казны; чуть ли не ежедневно моего господина посещал магистр, либо он сам посещал магистра – судя по всему, им о многом следовало договориться. После этих посещений (они протекали чаще всего с глазу на глаз, если не считать Сулеймана) Джем хранил молчание; он упорно таил от меня свои переговоры с Д'Обюссоном.

Как-то вечером я не выдержал.

– Боюсь, повелитель, – сказал я, – что, помимо всех прочих бед, меня постигла и эта: я лишился твоей любви. Отчего твое сердце закрылось для меня, разве не прах я под стопами твоими?

– Полно, Саади! – ответил он. – Слишком много глупостей совершил я на твоих глазах, слишком много тревог обрушил на твои плечи, слишком много слез раскаяния излил во время наших ночей. Думаю, пора мне самому отвечать за свои поступки.

– Хорошо, не ищи у меня совета или помощи, но позволь остаться для тебя стеной плача – делись со мной своими мыслями, Джем!

Джем горько рассмеялся: выражение его лица напомнило мне Франка с его мудрым одиночеством.

– Есть в этом нечто унизительное, Саади, ни один живой человек не может быть стеною. Я действительно сам хочу распорядиться своей жизнью.

Тем не менее меня не покидал страх. Я боялся, что, оставшись с магистром наедине, Джем натворит каких-либо безрассудств.

Когда нас известили, что приготовления закончены и ночью мы двинемся в путь, я испытал облегчение. Это понятно – в каждом отъезде есть доля надежды.

В полной темноте покинули мы французское подворье. За порогом ожидало человек десять послушников, чтобы позаботиться о нашей поклаже. Ожидал нас и сам брат Д'Обюссон. В тот вечер он не носил знаков своего высокого сана; на нем был простой черный плащ, и он выглядел заговорщиком или убийцей, который не в силах уйти с места преступления. Делать тут магистру было явно нечего. Все, что им следовало обговорить с Джемом, было уже обговорено, он только мешал послушникам грузить вещи. Д'Обюссон, вероятно, чувствовал, сколь неуместно его присутствие, и оправдывал его обилием заверений и пожеланий.

Бесшумно проехали мы вымершими улицами Родоса. Моросил дождь – один из тех почти теплых, но насыщенных грустью дождей, какие бывают осенью. Джем ехал впереди. Великий магистр пешком шагал рядом. У пристани нас ожидала трирема с погашенными огнями и поднятыми парусами; ее очертания таяли в легком морском тумане, а стоявшие вдоль борта моряки напоминали мокрых, печальных филинов.

Одна за другой лодки с грузом и людьми отчаливали от пристани. Джем, ко всему безучастный, ожидал на берегу. Там же стоял и Д'Обюссон. Сидя в лодке, я глядел на них снизу вверх, полы их одежд казались большими, тяжелыми, а головы – маленькими. Джем светлым пятном выступал из сумрака, рядом – точно его тень иль судьба – чернел силуэт великого магистра.

Чудится мне, что так и расстались они, не обменявшись ни словом. Джем вдруг оторвался от своей тени и спрыгнул в лодку. Д'Обюссон оставался на берегу, пока я не потерял его из виду; мой господин гут же спустился вниз и не выходил на палубу много дней подряд.

Плавание было скверным. Уже наступило затишье _; какое случается ранней осенью; ветры отдыхали. Наша трирема целыми неделями стояла будто не на волнах› а на некой тверди – не шелохнувшись. Монахи проводили время в негромких беседах, а когда мы закрывали за собой дверь, до нас доносился стук игральных костей – они до потери сознания сражались в кости.

Так все и шло – раздражающе и вяло, – пока ветер не подхватил нас и не погнал к берегам Европы.

Это живительно подействовало и на Джема, от кого я за последние недели не слышал и десятка слов. С рассветом поднимался он на палубу и не отрываясь смотрел на север. Я понимал: Джем нетерпеливо ожидал встречи с миром.

Ибо отчизна – это еще не мир, это часть тебя, это большой, огромный дом, но тебе известны в нем даже те дальние уголки, куда ты вовек и не заглядывал, это знание дано тебе вместе с кровью и материнским молоком. «Свое» – весомое, значительное слово, на родине у тебя все «свое». Как в отличие от родины определил бы я, что такое мир? Трудно… Не нахожу достаточно восторженных слов. Ведь каждый кусочек мира, отпечатанный в нашем сознании, – это наше богатство – бесценнейшая из книг, которую мы перелистываем в часы раздумья, страданий, заточения и сохраняем в целости до того последнего мгновения, когда погружаемся во тьму… Нет, я не в силах найти определение миру, это – выше слов.

Но есть у него одно свойство, делающее его особенно дорогим сердцу, именно это свойство ты и улавливаешь сразу: неповторимость. Каждая твоя встреча с каким-либо городом, островом, берегом неповторима, в том и заключается прелесть ее, что ты знаешь – она не повторится. «Вот в первый раз ступаю я на этот берег, – думаешь ты, – в первый раз и последний; никогда еще не проходил я по этой улице, – думаешь ты, – и больше никогда не пройду». С удивительной полнотой – ты даже не предполагал, что так бывает, – живут при этих встречах твои органы чувств. Не крохотными дырочками глаз и еще более крохотными дырочками ушей воспринимаешь ты мир; ты весь – широко распахнутое окно, через которое он врывается в тебя. Ты полнишься им, полнишься, пока он не заполняет тебя всего, не растворяет в себе. И на какое-то короткое мгновение – не пропусти его! – ты. становишься тем, чем был на заре времен: частицей божьего мира…

Я не позволил бы себе предаваться столь далеким от вашей цели рассуждениям, если б не желание объяснить вам состояние Джема во время того нашего путешествия. Начиная с Сицилии, суша была у нас всечасно перед глазами. Мы шли все время вдоль берега, а он с каждым часом менялся. Менялся и Джем – я всегда был убежден, что между Джемом и мирозданием существует необъяснимая, ко очень глубокая связь. Лихорадочно-сухой в Ликии, обессиленно-усталый на Родосе, Джем у берегов Италии словно начал расцветать.

Что это за берега! Они тянулись над неподвижным, истомленным негою морем, то изогнувшись плавной дугой, то вдруг взметаясь ввысь острым, как вопль, изломом. Белый их камень был украшен пестрым узором кустарников и трав, по склонам струились плети плюща и дикого винограда. Не стану рассказывать вам о деревьях и цветах на том берегу – чудилось мне, не бессознательной стихийной силой сотворен он; чудилось мне, что некий творец, опередив наши представления и вкусы, перемешал здесь пальмы с пиниями и кипарисами, обнес их стеной вековых великанов, что это нарочно, его волей, по топким, маслянисто-зеленым мшистым ложбинам раскиданы ярко-желтые пятна мимозы и уж совсем умышленно меж серого лишайника громко, до боли, кричит лиловая глициния. И все это опоясано золотой лентой апельсиновых деревьев и завершается полосой оливковых рощ с их приглушенным, голубовато-зеленым Цветом, связывающим горизонт с небесами, так что тебе казалось, будто ты под сводами храма.

Извините, получилось немного сбивчиво, но я находился словно в опьянении.

«Смотрите! – ликовала каждая частица моего существа. – Смотрите, гражданином какого мира являюсь я, поэт Саади! Пусть Иран в месяце пути отсюда; пусть я никогда более не узрю Карамании. Поэт – не солдат, не наемник, поэт – гражданин вселенной!..»

Теперь вы понимаете, не правда ли, отчего на том берегу Джем создал прекраснейшие свои стихи? Не о Красоте говорят они, Красота упоминается только в одной, очень слабой строке. Однако Джем-поэт остался ей верен, Джем сохранил в тайне свою любовную связь с миром. Оттого стихи его, и поныне почитающиеся жемчужиной восточной поэзии, не посвящались Красоте: они были составной ее частью.

Мы не говорили о ней и меж собой. Целыми днями хранили молчание, каждый устремив взор на свой лес, свою долину или вершину горы. Порой – когда спадал ветер либо мы приставали к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды, – Джем раздевался догола и плавал. И – как мнилось моей ревности – он плыл медленно, сладострастно. Я заставлял себя вернуться к созерцанию окружающего мира и не мог – я ревновал к хрупкому голубому свету, который обволакивал и ласкал моего Джема.