Солдат Ефим Кривов шёл со службы домой. Долго шёл – и всё больше по способу пешего хождения. И вот однажды пришлось солдату заночевать в копне сена. По всем приметам, где-то рядом было селение, но тьма кругом – хоть глаз выколи. Под ногами уж ничего не видать, а тут копна у дороги. Чего дальше-то ноги бить? Ефим в той копне и устроился. За годы службы солдатской где он только не ночевал: на песке, в болоте, на пожарище, да что там греха таить, и в хлеву приходилось спать, и на помойке… А копна сена – это такая благодать, что лучше и не придумаешь.

Ефим быстро сделал в копне нору, забрался туда, зевнул пару раз, так что скулы захрустели, закрыл глаза… Стало солдата потихоньку затягивать в омут сладостного забытья. Затуманилось всё, закружило и…, вдруг, встрепенулся солдат! Насторожился. Подбирался кто-то к убежищу его… Может, показалось? У Ефима сразу же сна ни в одном глазу. Привычка солдатская – всегда начеку быть. Стараясь не шуметь, повернулся служивый на другой бок и посмотрел в сторону дороги. Темно там, ничего не видать, но вот луна, выскользнув из полона черных непроглядных туч, слабеньким дрожащим светом озарила торный путь, по которому шагал огромный человек с мешком на плече. Шёл великан широким уверенным шагом, но, как раз напротив копны, остановился, будто почуяв нехорошее, опустил мешок на землю и стал озираться. Ефим притаился и не дышит почти. Не то чтобы он испугался, нет, но как-то не захотелось ему темной ночью да в чужом месте с незнакомым человеком разговоры говорить. Мало ли чего…

Незнакомец же, чего-то покопался в мешке, потом опять взвалил его на плечо и ушёл. Шаги его всё тише, тише, тише, тише… Долго еще прислушивался Ефим к ночной тишине, но скоро уснул, так ничего больше и не услышав. Намаялся за долгий день служивый…

Утром разбудил Ефима хриплый петушиный крик. Ко-ку-реку! Кричал петух где-то совсем рядом.

– Вставай, Архип, а то петух охрип, – пару раз зевнув, усмехнулся солдат и вылез из своей теплой постели.

А на улице, против вчерашнего, здорово похолодало. Серые облака, заполонившие небо, медленно куда-то ползли, подгоняемые порывами злого мокрого ветра. Дождя не было, но всё вокруг пропитано какой-то мерзкой сыростью. Ефим вылез из копны, поёжился, оправился, подхватил вещевой мешок и вышел на дорогу. Оказалось, до деревни всего-то шагов с полсотни: вон за ольховыми кустами крайняя изба виднеется.

– Так там и подхарчиться можно, – подмигнул, неведомо кому, солдат, передернул плечами и пошёл уверенным шагом по дороге, но тут же остановился.

Увидел Ефим на дороге ложку. Простенькая такая ложка, неказистая, правда, ручка у неё ярким красным цветом окрашена. Стало быть, из-за этого яркого цвета и приметил её Ефим на дороге. А какой солдат мимо ложки пройдет – ложка для служивого человека – наиважнейшая вещь. В поход и без ружья ходили, а вот без ложки – ни в коем случае. Нагнулся Ефим, рассмотрел находку, потёр о штаны и быстро спрятал за голенище. Пусть еще одна будет прозапас.

У крайней избы увидел солдат плешивого старика с сивой бородой. Старик стоял, опершись руками о плетень, и смотрел на дорогу.

– Доброго утречка тебе, дедушка, – улыбнулся Ефим, кланяясь старику. – Не дашь ли водицы напиться?

– Ступай своей дорогой, – прохрипел старик. – Знаю я вас: сперва водицы, потом репы пареной кусочек, а после меня с моей же печи под зад коленом. Иди…

– Ну, что ты, дедушка, – притворно всплеснул руками солдат, – разве я такой? Я за еду и поработать на славу могу. Любую заботу свою скажи. Я на всё готов: примусь за дело, как вошь за тело.

Старик посмотрел на Ефима, усмехнулся, потом показал большим пальцем куда-то за свою спину.

– Как вошь, говоришь. Вон, сухое дерево скорчуешь, так и быть, накормлю.

– Ну, дедушка, – засмеялся солдат, разглядывая большое сухое дерево возле избы, – не евши только поп да петух поют. Ты меня кашей сперва попотчуй, а потом и до дерева очередь дойдёт…

– Голодный волк сытого завсегда злее, – чуть нахмурил седые лохматые брови старик, но потом сжалился. – Ладно, пошли. Накормлю. Пользуйся моей добротой. Только, дерево ты мне обязательно скорчуй. Обещаешь?

– А как же иначе, честное благородное слово даю, – облегченно вздохнул Ефим и двинулся вслед за стариком на крыльцо.

Прошли они в избу. Старик вытащил ухватом из печи горшок с кашей и поставил его перед гостем.

– Благодарствую, – поклонился Ефим и вытащил из-за голенища ложку. Ту самую, что на дороге нашел. Первой она ему под руку подвернулась.

Каша была вчерашняя и холодная, но, как известно, голод не тетка, долго уговаривать не будет. И стал солдат кашу уплетать так споро, что хозяин избы от удивления рот открыл. Ефим хотел спросить старца, дескать, чего словно каменный истукан застыл, кисельку бы в плошку плеснул, но не успел служивый столь дельной мысли высказать вслух. На улице шум какой-то поднялся, и старик пошёл на крыльцо посмотреть.

Ефим быстро «умял» полгоршка, а дальше дело пошло хуже: суховата, все-таки, каша …

– Киселю бы или кваску, – подумал солдат, оглядываясь на печной шесток. – Обязательно надо чем-то горло промочить. У старика на печи непременно бадья с квасом стоит…

Ефим встал, подошёл к печи, приподнялся на цыпочки, заглянул на палати, и тут заскрипела дверь.

– Дедушка, – немного смутился солдат, – а я тут гляжу, кваску бы мне, горло промочить. У тебя есть квасок-то?

Улыбающийся Ефим выглянул из-за печи, и тут же удар кулака сшиб служивого с ног! Солдат ударился затылком о ножку стола, но даже поморщиться не успел от боли: сильные злые руки схватили его, связали и бросили в угол за печку лицом вниз.

– Я как ложку-то увидел, так сразу и понял, что тут дело не чисто! – громко разорялся хозяин избы. – Приметная ложка-то! А лишь сказали мне, что сегодня ночью семью Кузьмы Ёлкина вырезали, так я и смекнул – кто душегуб. Попался, наконец-то!

– Точно, – вторил старику другой сердитый голос, – Кузьмы ложка. Я ж её сам ему резал: вон, видите, нож у меня сорвался. Вон, вырез кривой! И для ручки я ему алой краски давал. А давайте, братцы, сейчас же этого ирода на вилы поднимем. Третью уж семью на деревне вырезал! У, душегуб треклятый!

– Давайте! – откликнулись сразу несколько голосов, и кто-то схватил Ефима за шиворот. – На вилы!

– Стой! – раздался громкий властный голос. – Не сметь! Я за начальством в город послал. Пусть они сами решают, что и как, а наше дело закон блюсти.

– Да как же так, старшина?! – истошно заорали прямо над головой солдата. – Он наших режет почём зря, малых деток не жалеет, а мы закон блюсти? Не дело это, Иван Петров! На вилы его, ребята!

– А я сказал: стой! – теперь уже орал старшина Иван Петров и послышался треск рвущейся материи. – Начальство разберётся! Минька, Гринька! Оттащите эту падаль в старый амбар! Заприте его там покрепче! Пусть под запором пока посидит!

Минька с Гринькой оказались ребятами ловкими. Ефим и слова промолвить не успел, как подхватили его крепкие руки, выволокли на улицу, а потом запихнули в амбар, угостив напоследок парой крепких пинков под зад.

Все эти странные события произошли столь неожиданно и быстро, что Кривов еще долго лежал носом в прелой соломе, силясь понять, а что это, собственно говоря, с ним случилось. По крыше амбара забарабанили частые капли дождя. Ефим попробовал подняться на ноги, но тут соломенная труха попала ему в нос: и расчихался солдат так, что слёзы из глаз. А вот как успокоился солдатский нос, так и время подумать пришло.

– Чем это я им не угодил? – думал Ефим, присаживаясь у стены и морщась от боли в связанных руках. – Не обидел, вроде, никого. За что ж меня так? Неужто за горшок каши такая плата? Или за любопытство своё страдаю? Или слово своё я не сдержал?

Недоумевал солдат, прислушиваясь к шуму дождя. А дождь на улице лютовал всё крече и крепче. Еще немного посидев, надумал Ефим подняться, дойти до двери и несколько раз ударить накрепко запертую дверь ногой. Но с улицы никто не отозвался. Солдат выругался самым неподобающим образом и опять поплелся в угол, где лежала куча серой соломы.