Это была книга серии «Черный котенок» от «Эксмо» Антона Андросова «Похищение поющего автобуса» 1999 года: по сюжету мальчишки и девчонки из школьного хора едут на конкурс песни, но становятся заложниками террористов.

Большинство книг, что Люда дарила Сергею и сыновьям, были посвящены героям или героическим поступкам обычных пацанов. Мальчик становился мальчиком не с появлением усов и бороды, припрятанной коллекции порно и эротики, тайных желаний и влюбленности, а с хорошо заныканной идеи об обязательном героическом поступке. Будь это точный гол в футбольные ворота, застреленный в компьютерной игре киллер или метко поставленный под глаз одноклассника фингал.

Моей первой книгой стала «Современная энциклопедия для девочек», которую мне подарила мама. Это был огромный том, где в каждой главе рассказывалось об обязательных для девочек областях знания: как ухаживать за кошкой и собакой, как приготовить сырники, как сервировать праздничный стол, как вести себя в обществе, как уменьшить объем бедер и укрепить мышцы живота, как лучше одеваться. Каждая из глав, по сути, была инструкцией по контролю, что стоит и не стоит делать девочке, в ней не было ни одной героини, а фотографии женщин были случайными – красивые худые женщины держали младенцев, готовили торт, гладили котят, улыбались будущему мужу: все они, женщины-с-фотографии, были очень похожи. Стройные, конвенционально красивые, ухоженные, улыбающиеся, приятные и совсем не похожие на реальных женщин, которые меня окружали.

Я так и не смогла понять, какого героического поступка жаждал мой брат, каким героем хотел вырасти. Серега не любил читать – ему больше нравились кино и стрелялки. В тот момент практически все пацаны играли в две игры: GTA San Andreas и Hitman, мы тоже играли вместе с Серегой, все поочередно сменяли друг друга за первым стационарным компьютером.

Вместе с главным героем мы бродили по вымышленным улочкам Лос-Сантоса, присутствовали на похоронах матери, участвовали в перестрелках уличных банд и группировок, крали машины случайных людей, давили прохожих и проституток на тачках. Раз в неделю из уличного бандита мы превращались в агента 47, лысого мужчину в деловом костюме, белой рубашке и красном галстуке, с пистолетами, распиханными по карманам штанов. Хотел ли он стать бандитом? Идеализировал ли уличных пацанов с большими острыми кулаками, мечтал ли стать главой какой-нибудь местной группировки и важно плеваться скорлупой от семечек? Этого я никогда не узнаю, но для меня он был героем – мальчиком, способным помочь с математикой, забить гол и взять нас на руки без труда.

Моя мама работала неподалеку в Городской клинической больнице скорой медицинской помощи (ГКБ СМП), которая находилась всего в пятнадцати минутах от дома. Она пряталась за кронами деревьев и игриво выглядывала, когда мы с сестрой бегали по парку. Больница казалась огромной страшной пещерой, множество окон бывшего госпиталя НКВД подмигивали голубям и пролетающим птицам: мол, давай, по-хорошему не подглядывай. Нам с сестрой казалось, что это такой длинный лабиринт, блуждать по которому можно было часами, если бы не медсестры, строго следящие за тем, куда мы перемещаемся. Мама была медсестрой гинекологического хирургического отделения, что объясняло, почему в коробке с принадлежностями для шитья периодически обнаруживались ножницы Купера и хирургические щипцы: дома в достатке всегда были бинт, вата и спирт.

Больница была переполнена соседями по общежитию в переулке Саперов, 5, которое считалось медицинским, потому что в нем жили либо сотрудники этой же больницы, либо студенты и студентки медицинского колледжа. Персонала вечно не хватало, поэтому брали всех, в том числе только приехавших из Азербайджана и других стран бывшего СССР юных девушек и юношей, не знающих русский язык. По утрам они работали санитарами, вечерами учились. Мама с халой7 не учили русский язык, поскольку окончили русскую школу. Первым делом вместе с бейджем им вручалось русское имя: тетя стала Катей, мама стала Светой, мы с сестрой были просто «Светины дети», про Серегу никто не знал, он еще не существовал в нашей жизни. Даже когда он появился, мама не рассказывала про него и предпочитала скрыть, может быть, она боялась осуждения или того факта, что само существование внебрачного сына как-то дискредитирует ее и ее брак. Про Серегу знали только близкие друзья отца, со временем этот факт перестал шокировать окружающих – все приняли как данность, что теперь в семье трое детей.

Периодически мама брала меня и сестру с собой на работу, мы мирно играли в куклы с медсестрами и врачами. Запах хлорки казался нам привычным и почти домашним, хлоркой пахли стены, пол, люди, обитатели палат. Маленькая я думала, что пациенты живут в больницах, что это их дома: единожды заболев, они оказывались частью фасада, интерьерной деталью палаты, их руки сливались с медицинскими стойками для капельниц и вместе с ними плыли мимо больших прямоугольных окон. В детстве больница казалась большим аттракционом, металлические утки были похожи на странные зеркальца, гинекологические кресла – на троны, шкафы со стеклянными дверками хранили внутри какие-то коричневые бутылки и ватные шарики. Мне нравилось приходить к маме на работу – медсестры всегда давали нам конфеты и подкармливали гематогеном, женщины и мужчины в одинаковых синих формах и отутюженных белых халатах улыбались, увидев ребенка на посту медсестры, беззаботно играющего с обнаженной барби.

В конце девяностых – начале двухтысячных больницу закрыли. Большой желтый монстр погрузился в спячку, все сотрудники подверглись перераспределению. Заведующая Раиса Матвеевна, с копной кудрявых рыжих волос и в круглых очках с металлической оправой, уехала с очередной волной репатриантов в Израиль. Часть сотрудников уволилась, часть оказалась раскинута по городским больницам: половина в Уралмаш, половина в районы нынешнего Автовокзала и Медгородка. Шестидесятилетний заведующий отделением гемодиализа Борис Захаров повесился в собственном кабинете через месяц после закрытия больницы. Он даже оставил посмертную записку, в которой пояснил, что не хочет быть причастным к смерти невинных болеющих людей, не способных теперь получить квалифицированную помощь. Коллеги, правда, перешептываясь по кухням и коридорам, передавали друг другу иную версию событий: незадолго до самоубийства Захарова уволили, да так, что теперь вероятность найти работу оказывалась нулевой. А сам он не выдержал больше борьбы с городской администрацией, медицинскими чиновниками и руководством. Сейчас этой больницы уже нет: ее снесли, на ее месте осталась пустеющая лунка, периодически испускающая тьму.

Маме рекомендовали тубдиспансер, поскольку она сама заразилась туберкулезом. Среди медиков это был негласный закон: если заболел тубиком, иди в тубку. Мать отказалась и написала заявление на увольнение по собственному желанию, в доме еще долго пахло хлоркой, от ее слегка оранжевой кожи несло сладковатым запахом антибиотиков, похожим на запах подгнивших фруктов. После этого она просидела дома ровно двадцать лет, пока каким-то чудом не устроилась в детскую поликлинику.

После маминого увольнения и закрытия больницы я все равно приходила туда, поглядеть внутрь сквозь пустые оконные рамы, похожие на глазницы умирающего, на обитателей и обиталище. В смеркающемся свете чудилось большое тучное тело Захарова, болтающееся из стороны в сторону, тук-тук говорило оно мне, тук-тук говорило оно Богу, посмотри, Бог, как страшно жить детям твоим на земле.

Я подходила близко-близко к краю и кричала «ку-ку, есть кто-нибудь», дом затихал и темнел изнутри, как карамелизированный лук, он сгорал быстро и отдавал в воздух терпкий запах. Никто мне не отвечал, но стоило повернуться к зданию спиной, как он, негодяй, начинал говорить, шептал мне, сгорая в смертной агонии: всё равно ты угрюмца не развеселишь, ещё пуще растрогаешь лишь8.