– Мы вас туда не посылали.

Я, выкатив от бешенства глаза, упал на него, намереваясь размазать его морду по письменному столу, но, на его счастье, сознание моё помутилось и больше ничего не помню, хотя и пролежал в больнице чуть ли не месяц.

– Иди протирать штаны в институт, – посоветовал навестивший меня отец, – иначе без бумажки ты букашка, а с бумажкой безусловно станешь походить на порядочного советского гражданина.

Сначала я попробовал учиться в сибирском железнодорожном техникуме, затем в текстильном под Москвой и, наконец, подобно бильярдному шару, закатился в лузу дневного отделения естественно-географического факультета одного из известнейших вузов Ленинграда.

Это были мои лучшие годы.

Девчонки из студенческой общаги наперебой старались заманить дефицитных парней к себе и угостить чем-нибудь вкусным домашнего приготовления, а преподаватели, уважая в моём лице одновременно политику партии и личные заслуги ветерана локального конфликта, на многие вещи закрывали глаза, и свободное посещение лекций помогало добавить к стипендии приличную сумму.

Деньги же бездумно транжирились в антисоветской атмосфере кафе «Сайгон», находившегося на пересечении Невского и Владимирского. Сюда, как магнитом, тянуло фарцу, неформальную молодёжь, мазуриков и поэтов, художников-авангардистов и прочий ленинградский андеграунд, включая рок-музыкантов и хиппующих отпрысков известных и влиятельных папаш.

Когда менты устраивали облавы, посетители сваливали в «Эльф», небольшую кафешку в трёх минутах ходьбы от «Сайгона», и отсиживались там, пережидая исполкомовский и ментовской, а короче – совковый, беспредел. И гоняли нас не за то, что мы организовывали против советской власти какие-то политические акции. Нет, никаких акций мы не проводили, а просто жили так, словно этой самой власти не было совсем.

Здесь в пьяном виде читал свои изумительные и никогда не публиковавшиеся стихи непризнанный гений Геннадий Григорьев, неформальные стены помнили Шемякина.

До высылки из страны в «Сайгон» захаживал Бродский.

Третий наш друг по учебке, Петька Зелёнкин, летом восьмидесятого пропал без вести где-то под Джелалабадом. Его родным пришла похоронка, а он взял и объявился в начале девяностых через Красный Крест как Питер Грин из Калифорнии. До сих пор не совсем понимаю, каким образом Петьке удалось разыскать меня – к тому времени безработного, разведённого, обременённого алиментами и хроническим алкоголизмом.

Назначенной государством пенсии едва хватало на несколько дней, и, если бы не помощь престарелого отца, дело было швах.

– Ну как я выгляжу? – самодовольно спросил меня Грин-Зелёнкин при встрече, не вынимая коричневой гаванской сигары из слюнявых губ.

– Спереди очень даже ничего, – польстил я ему, – а сзади толстожопый.

– Это от фаст-фуда, – оправдался Петька, – жрать по-человечески в Америке большая роскошь.

– В России тоже, – успокоил я его, вываливая из помятой алюминиевой кастрюльки прямо на старую клеёнку варёный штатовский окорочок. – Вот, закуска вроде есть, а выпить нечего.

– Ноу проблем, – оживился Питер Зелёнкин, – только я не один, в такси жена с сыном.

– Пусть заходят, – великодушно пригласил я, – сейчас ещё одну порцию сварим.

Через мгновение Петька уже затаскивал в моё жилище огромную сумку, а следом за ним на пороге выросла пожилая чета: похожая на маринованную мумию древнеегипетской куртизанки кривоногая бабка – c оранжевыми волосами, ярко-красными губами и в цветастых штанах – и трясущийся сгорбленный старик с признаками витилиго на коричневом лице, которого та судорожно поддерживала за острый костлявый локоть.

– Вот это гербарий! – воскликнул я восхищённо.

– Ты, главное, не пугайся, – успокоил Петька, – я с ними сам замудохался. По-русски они не фурычат, а в двух словах – это моя нынешняя жена Джойс, а это – её бывший муж Эдвин. Он вообще-то придурок, но адвокаты, суки, так вывернули, что пришлось его сначала усыновить, а потом уже стать опекуном. Теперь он мой единственный законный наследник, – гордо заключил Петька Грин и выставил на стол ортопедическую бутылку шотландского односолодового виски.

– Сидау плиз, беби, – вежливо сказал я Петькиному наследнику, а он в ответ совсем по-детски заморгал белёсыми слезящимися глазками и затрясся ещё сильней.

– Ему не наливай, – оперативно предупредил меня заботливый отец, – для Эдвина мы припасли пюре фруктовое и алоевый сок – замечательно дёсны укрепляет.

– Понимаю, – кивнул я, разливая виски на троих, – у ребёнка старческий маразм, хотя на вид вполне смышлёный малыш, но мамаша-то, надеюсь, поддержит встречу однополчан?

– Ей можно, она меня из душманского плена выкупила, – махнул рукой глава необычного американского семейства, и его престарелая половинка тут же начала что-то быстро-быстро лопотать, показывая на тарелку.

– Спрашивает, чем ты нас угощаешь, – с ходу перевёл Зелёнкин, вытаскивая из сумки пакеты и свёртки и раскладывая их на столе.

– Ничего страшного! – громко объяснил я бдительной супруге, покрутив под её крючковатым носом свежеприготовленной ляжкой маленького тираннозавра. – Это ножки Буша! У нас их вместо мяса едят!

Услышав имя своего президента, Петькина супруга Джойс успокоилась, и наша историческая российско-американская встреча прошла на самом высшем уровне.

– Давай сначала как бы в аптеку зайдём, – сказала Инга, цепко держась за мой рукав, – «Постинор» надо купить и бинт гипсовый. Сейчас такое время, что даже в больницу люди ложатся как бы со своим матрасом и, желательно, с личной медсестрой, не говоря уже о чашках-ложках.

– А «Постинор»-то мне за каким хреном? – глянул я на девушку с искренним недоумением.

– Опять хамишь, – надула та губки, – в наказание возьмёшь противозачаточное как бы из своего собственного кармана.

В аптеке народу не было совсем, и мы свободно подошли к полукруглой норке, неровно прорезанной в оргстекле. Из норки выглянула белая шапочка и, словно не замечая меня, обрадовалась Инге.

– Привет, Ин, каким ветром тебя к нам надуло с утра пораньше?

– С наступающим, – поздоровалась моя спутница, – видишь, я как бы не совсем одна.

– Ой, а чё он такой страшненький, – хихикнула шапочка, нисколько меня не смущаясь, – опять за теми же таблетками?

– Нам упаковку «Постинора» и гипсовый бинт, – сказал я дружелюбно, совсем не обидевшись на нелестный эпитет. – В грядущем тысячелетии обещаю тебе понравиться.

Неожиданно Инга вступилась за меня перед своей знакомой:

– Это мы с бодунца потому что, а так он как бы ничё, щедрый.

Подтверждая её слова, я рассчитался, не взяв сдачи, и мы пошли к выходу.

– Тут крупная сумма осталась, – закричала вдогонку белая шапочка.

– Купи себе соску на «Пепси-колу», – обернулся я возле двери. – С Новым годом тебя, девочка, с наступающим!

– Ну чё ты всё время хамишь, – упрекнула Инга, останавливая такси, – хотя бы при врачихе веди себя как бы приличнее.

Врачиха оказалась симпатичной девушкой-гинекологом. Сначала в кабинет прошла Инга, затем пригласили меня.

– Мужчина, войдите на осмотр, – высунулась из-за двери помощница гинеколога – полненькая сексапильная медсестричка в коротеньком белом халатике, – и у всех женщин, сидящих очередью у стены, зрачки от удивления полезли на лоб. Однако я, не теряя самообладания, с задумчивым видом проследовал на вызов и, лишь переступив порог, позволил себе рассмеяться.

– Ну, девчонки, с вами даже в крещенскую прорубь не страшно окунаться. В кресло задом или передом залезать?

– Хоть буквой зю, но только на кушетку, – приказала хозяйка женской консультации, – и рубашку закатайте к локтю.

Я послушно снял пиджак и приготовил кисть руки для обследования. Её чуткие и холодные пальцы прошлись по перелому, слегка подавили на опухшую фалангу.

– Вообще-то, к травматологу нужно, – сообщила она, – если срастётся неправильно, образуется ложный сустав, тогда или на инвалидность, или заново ломать.