А вот мама понять не смогла. «Зачем ты пошла на поводу у этой мужланки, которая свою семью разбила, своих сыновей не пожалела? Хочешь в ее возрасте такой же феминисткой стать с седым ежиком на голове? Сидеть одной на засратом голубями балконе и курить крепкие сигареты? Женщине нужен мужчина, чтобы чувствовать себя женщиной. А кому ты нужна будешь? И Антоше отец необходим, а то вырастет маменькиным сынком или хулиганом, наплачешься с ним». Телефонные разговоры с мамой были тогда отдельной болью. Настя боялась, что мама права. Терпела долго, плакала. Потом узнала, что мама промывает мозги ее сыну каждый раз, когда ей привозят внука. «Мне баба Лена сказала, что ты бросила папу и что папа скучает там один». Не один и не скучает. Но как объяснить ребенку, что папа вполне успешно утешился? О другой женщине папа молчал, к себе не приглашал, зато два вечера в неделю водил сына по всяким аквапаркам, кинотеатрам, циркам и музеям, дарил подарки, просто осыпал всякими приятными мелочами, покупал вредные вкусности. «Папа-праздник, мама-жандарм». Она смирилась с этой расстановкой, да и знала: муж никогда не скажет сыну о ней ничего плохого, не оспорит ее запрет, покупая по-тихому что-то из действительно запрещенных продуктов, например фанту, беляши или суши с сырой рыбой. Действительно, он всячески старался поднять ее авторитет, каждый раз проговаривал сыну, чтобы слушался маму. И передавал ей через Антона небольшие подарки: красивый блокнот, набор маркеров, эклеры… Она благодарила по телефону, понимая: это его способ сказать «извини, что так вышло».
Поэтому ситуация с мамой застала ее врасплох. Она просто не была готова к нападению с этой стороны. И не придумала ничего лучше, как перестать пускать сына к бабушке. Это было провальным решением: все выходные ребенок теперь был с ней, что сводило на нет шанс устроить личную жизнь. Да и мама обиделась просто смертельно. Да что там обиделась, просто приехала и фактически прокляла. Но это было сделано настолько эффектно, что привело к обратному результату. Вместо того чтобы плакать и рвать на себе волосы, Настя вдруг успокоилась. Слезы сразу же высохли, руки, которыми она собирала осколки цветочного горшка, упавшего от бешеного хлопка дверью, не дрожали, и голос был совершенно спокойным. Она осторожно обняла взволнованного сценой сына испачканными в земле руками, вручила «щучий хвост» и ласково сказала:
– Пойдем найдем ему новый дом.
– Мама, а почему баба Лена так кричала? – Голос сына все еще прерывался, но он уже успокаивался, сосредоточившись на важном деле: осторожно донести до кухни бездомный цветок.
– Сынуль, баба Лена в молодости хотела актрисой стать, а потом в церковь пошла, начала Богу молиться. А сейчас вспомнила о своей давней мечте, вот и решила порепетировать. Она не хотела нас обидеть, просто так получилось. Иногда так бывает в жизни. Ты пока к бабушке не будешь ездить, хорошо? А то у нее дел теперь много.
Антоша кивнул и спросил:
– И мы будем с тобой в выходные, да? И ты никуда не будешь уходить?
– Не буду, сынок. Только вместе с тобой.
Вот так внезапно и кончилась ее свобода. По привычке советоваться с мужем она рассказала ему о случившемся. Бывший муж ее поддержал, но сказал, что в выходные брать сына не сможет. А в конце разговора добавил:
– Не переживай. Тебе не впервой резать по живому.
Она бросила трубку.
Сейчас, ожидая возвращения сына из гостей, она подумала, какая же странная эта весна две тысячи двадцать первого года. Что-то давит внутри, не отпускает. И не знаешь, что с этим делать: то ли пить начать, то ли лечь на обследование, выяснить, что же там такое внутри не дает покоя. А куда лечь? В кардиологию или сразу в клинику неврозов, чего уж там мелочиться? Или в церковь сходить? То-то мама обрадуется… Дочка к Богу пришла! Это же прямо подарок на юбилей! «Маме уже шестьдесят пять будет в конце мая, а потом и мне сорок. Сорок, блин, пятый десяток», – с тоской подумала Настя.
Вот умела бы она водить, забрала бы из гаража «ладу» отца, которая так и стояла со дня его смерти. Намыла бы ее в мойке дочиста, чтобы белоснежная прям была! Полный бак бензина, запаска, аптечка и огнетушитель в багажнике! Купила бы себе кучу вредной еды, бутылку колы с собой, села бы да поехала! Вперед, по знакомым с детства улицам, потом дальше, по трассе, мимо спальных районов, скверов и больших торговых центров, на простор! Выбралась бы из города, да так и ехала по вольной воле, сколько хотела, и ветер из приоткрытого окна отметал бы с глаз прядь коричнево-рыжих волос, чтобы не мешали ей смотреть на большой, чисто вымытый после ночного дождя мир! Мимо лугов, лесов, деревень и коттеджных поселков, разноцветных заправок, вдоль которых ветер треплет флаги! И солнце бы ласково, доброжелательно заглядывало в окно. Она останавливалась бы, когда и где хотела, покупала бы мороженое, кофе и пончики в кафешках на заправках и ехала вперед! Солнце заливало бы все вокруг золотым предзакатным светом, и этот свет напитывал бы ее, пронизывал насквозь! А потом она остановилась бы в какой-нибудь уютной гостинице, взяла бы пива и сидела бы одна за столиком, а прямо напротив, в просвете деревьев – огромный, оранжевый, добрый шар! Проводив солнце, она спрячется от вечерней прохлады и первых комаров в уютном номере с обитыми светлой вагонкой стенами, укроется теплым одеялом и закроет глаза. Перед ними еще будут проноситься деревья, столбы, заправки… Потом она спокойно уснет. А утром, проснувшись от желания выпить кофе, она поймет, что внутри ничего не давит. То, что давило, растворилось в дорожном воздухе, а остатки его забрало с собой вчерашнее солнце, когда заваливалось за горизонт.
Она очнулась, наблюдая, как растворяется где-то на краю сознания это наваждение, оставляя за собой послевкусие солнца и ветра. «У моего корабля есть якорь, – подумала она. – И это хорошо. Скоро он мне будет нужен больше, чем я ему». Свобода, которая маячила не так уж и далеко – седьмой, восьмой, девятый… еще пять классов, потом нервы с поступлением в вуз, и все, считай, взрослый человек, – показалась ей холодной и унылой. Его учеба, диплом, женитьба, карьерные амбиции, дети, ее внуки, скучная работа, пенсия, время «дожития»… Все это напоминало ей калейдоскоп, если смотреть сквозь него в темноту. Или старый меховой воротник от пальто, которое уже давно на помойке, а воротник – вот он, вроде еще даже вполне приличный, но совершенно никому не нужный! «Там хоть вороньей шубою на вешалке висеть…» – вспомнилась ей жутковатая песенка про еврейского музыканта. «У него хоть была его музыка-голуба, с которой не страшно умереть, – с горечью подумала она. – А у меня что?»
Позвонил сын, что уже подъезжает. Она пошла разогревать в микроволновке тушенные с грибами куриные ножки, сварила макароны, потерла сыр. Привычная ей кухня, немножко тесная, немножко слишком темная, немножко неудобная, но задающая ритм ее дню, неизменно успокаивала ее, и то, что давило изнутри, ослабляло свой нажим. Более того – от возни на кухне ей даже начинало казаться, что все будет хорошо. «Но это не точно», – неизменно поправляла она свои мысли.
Приехал сын, оживленный, довольный проведенным в гостях вечером, весь настолько далекий от нее, что она даже не решилась расспрашивать, чтобы не расстраиваться от звучания этого «Нормально, а ты?». Она молча перемешивала в тарелке сыр с макаронами, смотрела, как он плавится и начинает тянуться. Мысли как-то закончились, осталось только ощущение вечера и ужина, легкая усталость конца дня. Зато Антон, казалось, еще продолжал вести внутренние диалоги, спорить с кем-то. Иногда он мечтательно улыбался, и тогда сложная конструкция – вилка, кусочек курицы, намотанные макаронины, с которых стекает подливка, шляпка шампиньона на самом кончике зубца – ненадолго застывала в воздухе, прежде чем отправиться в молодой растущий организм.
– Мам, спасибо, очень вкусно! – наконец нарушил молчание Антон, даже не заметив этого молчания, настолько был погружен в себя.
