Совсем иначе обстояло дело с психоаналитиками. Их теории и подход берут вопрос происхождения мифов в качестве непосредственного предмета исследования. По Фрейду, и сны, и мифы берут свое начало в бессознательной фантазийной жизни человека и его принятии желаемого за действительное. Мифы для него – это светские мечты человечества (Säkularträume der Menschheit), и сам сон – часть вытесненного инфантильного психического опыта (Der Traum ist ein Stück überwundenen infantilen Seelenlebens). Карл Абрахам, расширяя эту концепцию, определил миф как часть вытесненного инфантильного психического опыта человечества, содержащую в замаскированной форме его детские стремления и чаяния [42].
Расширяя и развивая эту точку зрения, целый ряд ученых исследовал каждый аспект мифологии и утверждал, что нашел в ней неоспоримые доказательства всех положений и интерпретаций, выдвинутых в «Тотеме и табу» Фрейда. Здесь следует упомянуть Отто Ранка [43] и Гезу Рохейма [44].
Что касается правомерности их выводов, и это относится ко всем фрейдистам, мнения всегда будут существенно расходиться. Только те, кто принимает их предпосылки, смогут принять их выводы. Более того, метод их работы с антропологическими данными часто подвергается серьезной критике, даже если используемые факты верны. Увы, факты, на которые они опираются, верны не всегда. Впрочем, как и обо всех психоаналитических подходах к изучению мифологии, следует сказать, что в них подчеркивались стороны, имеющие огромное психологическое значение для понимания истории человеческой цивилизации. Антропологи, включая автора этих строк, могут категорически не согласиться, например, с методом, использованием фактов и заключений Рохейма в его попытке истолковать австралийские мифы и ритуалы [45].
Однако не могут не интриговать его рассуждения об австралийских тотемистических мифах.
Тотемизм как социальный институт является защитой от страха разлучения. Как религия он олицетворяет генитализацию периода разделения и следование разрушительным склонностям. Как средство борьбы с внутренними и внешними трудностями – это уравновешивающий аппарат, состоящий из интроекций и проекций. Наконец, в своей мифологической форме он представляет странствия человеческих существ от колыбели до могилы в паутине грез. Это наши попытки справиться с проблемой взросления, подкрепленные великой силой воображения [46].
Каковы бы ни были наши возражения против такого объяснения, нельзя отрицать, как я указывал выше, что оно выдвигает на первый план проблемы, о которых большинство антропологов лишь смутно догадываются. Тот факт, что Рохейм опустил основные моменты в своем описании значения и функции тотемистических мифов у австралийских аборигенов, не дает антропологам права сразу отвергать то, что он, и, если уж на то пошло, все фрейдисты, хотят сказать по этому вопросу.
Со многим из того, что фрейдисты написали о мифологии, Юнг был бы в целом согласен, хотя он подходит к теме с совершенно иной точки зрения. Для него мифы, как и первобытные племенные предания, являются выражением архетипов, которые подвергались сознательной и специфической перестройке, но, несмотря на это, оставались относительно неизменными в течение длительных периодов времени. Мифы бесписьменных народов, по его словам, имеют для нас огромное значение, поскольку, будучи архетипами, они представляют и опосредуют «первичный опыт» в символической форме.
Число этих архетипов относительно ограничено [47]: они воплощены в типичных и фундаментальных переживаниях, которые люди испытывали с самого начала времен. Во всех человеческих культурах мы находим одни и те же мотивы в архетипических образах, поскольку они представляют собой филогенетически определенную часть человеческой конституции и повторяются во всех мифологиях, сказках, религиозных традициях и мистериях. Мы все их знаем: ночное морское путешествие, странствующий герой, морское чудовище, похититель огня, убийца драконов, изгнание из рая, непорочное зачатие, вероломное предательство героя, расчленение тела Осириса и т. д. Что же еще, задается вопросом Юнг, говорит нам миф о ночном морском путешествии, о странствующем герое, о морском чудовище, как не наше вневременное знание, трансформированное в картину захода солнца и возрождения ?[48] Специфическая функция большинства мифов и народных сказок, настаивает он, заключается в том, чтобы передать только одну вещь, а именно изобразить психические процессы в символической образной форме.
Коль скоро мир мифов изобилует такими фигурами, как змея, рыба, сфинкс, мировое древо, Великая мать, заколдованный принц, puer aeternus и многими другими, слишком многочисленными, чтобы всех перечислить, мы знаем, что это за конкретные фигуры и содержание коллективного бессознательного.
Таким образом, мы видим, что юнговская интерпретация мифов и их содержания прямо противоположна той, которую дают представители натуралистической школы мифологии, которая так долго господствовала среди собственно мифологов и которая до сих пор имеет своих приверженцев. Вместо того чтобы, например, объяснять некоторые мифы природными явлениями, они представляют психические процессы, которые вторично используют картину восхода и захода солнца. Такая теория не отрицает важности внешних событий и их способности стимулировать и пробуждать архетипы, обитающие в нашей психике, но она отрицает какую-либо творческую функцию внешних событий. Архетипы не могут быть изменены извне. В лучшем случае их можно замаскировать.
Важность для Юнга, равно как и для фрейдистов, мифов дописьменного человека, таким образом, очевидна:
Субъективность первобытного человека столь удивительна, что самым первым предположением должно было бы быть выведение мифов из его душевной жизни. Познание природы сводится для него, по существу, к языку и внешним проявлениям бессознательных душевных процессов. Их бессознательность представляет собой причину того, что при объяснении мифов обращались к чему угодно, но только не к душе. Недоступным пониманию было то, что душа содержит в себе все те образы, из которых ведут свое происхождение мифы, что наше бессознательное является действующим и претерпевающим действия субъектом, драму которого первобытный человек по аналогии обнаруживал в больших и малых природных процессах [49].
Насколько я могу судить, основное различие между позицией таких продолжателей идей Фрейда, как Рохейм и Юнг, заключается в том, что, хотя Рохейм тоже верит в сущностный субъективизм дописьменного человека и хотя он тоже чувствует, что дописьменный человек заново открыл тот факт, что «наше бессознательное – это действующий и страдающий субъект с внутренней драмой», он не прибегает к понятию архетипа, чтобы объяснить эту внутреннюю драму. Внутренняя драма для Рохейма и всех фрейдистов представляет собой факт или скорее набор фактов, которые когда-то произошли во внешнем мире. Проще говоря, предполагается, что она имела историческую основу. Однако, поскольку в последнем анализе эта изначальная «историческая» драма сама по себе была обусловлена внутренней психической драмой, позиции Юнга и фрейдистов, по крайней мере в этом отношении, по сути совпадают.
В последней четверти XIX века точка зрения, имеющая заметное сходство с точкой зрения Юнга, была также выдвинута в антропологии Адольфом Бастианом [50].
Бастиан постулировал определенные фундаментальные формы мышления, которые развивались с тем, что он называл «твердой необходимостью», независимо от того, где живет человек и каким может быть его социальное окружение или его психические отношения. Они получили название «элементарные идеи». Он придавал большое значение роли географической среды в изменении культурных феноменов, но отказывался приписывать ей какую-либо творческую силу. Взгляды Бастиана оказали значительное влияние на его ученика Франца Боаса, и, с некоторыми критическими оговорками, они лежат в основе большей части этнологических работ последнего и многих его учеников.
