«Героические циклы виннебаго» – важны как для антропологов, так и для фольклористов. Для фольклористов это существенно повысило уровень обсуждения фольклорных текстов американских индейцев. Раньше их рассматривали как культурные артефакты, используемые главным образом для характеристики этнической идентичности. К 40‑м годам их стали анализировать по мотивам, чтобы продемонстрировать закономерности распространения. Хотя некоторые фольклористы называли эти сказки своего рода наивной устной литературой, никто не пытался продемонстрировать их специфически литературный характер. Одним из первых побуждений Радина было сосредоточиться на вербальных эстетических ресурсах, доступных рассказчикам виннебаго[12]. Отталкиваясь от западной традиции длинных литературных форм, от эпоса до романа, публикация народных сказок по отдельности или в сборниках позволяла рассматривать их скорее как второстепенную форму и, в сочетании с их происхождением из дописьменных обществ, недооценивать их и воспринимать как нечто просто любопытное или интересное. В «Героических циклах виннебаго» Радин обратил внимание на феномен сказочных циклов и ценность этих длинных форм как литературного достижения. Понимание того, как сказания собирались в циклы, было важно не только для демонстрации литературных способностей, но и для понимания роста и развития их центральных фигур. Возможно, лучше, чем любой другой антрополог, Радин сформулировал обоснование для понимания природы знакомых типов персонажей, которые повторяются в устной литературе коренных народов – Трикстер, Культурный герой, Преобразитель, Герои-близнецы, Убийца чудовищ – и для понимания отношений между ними.
То, что его работа должна развиваться в этом направлении, было предсказуемым следствием его настойчивости в отношении описания частных явлений в сочетании с необходимостью найти механизм, объясняющий очевидные сходства между несколькими культурами. Как и большинство учеников Боаса, он отвергал представление о том, что разные расы и культуры физически развивались с разными умственными способностями, но концепция «психического единства человечества» представляла большие сложности.
Подавляющее большинство кабинетных антропологов и этнологов, за исключением некоторых английских исследователей, действительно исходили из предположения, что кажущееся сходство форм мышления, обнаруженное в удаленных друг от друга регионах, многие из которых изолированы друг от друга, лучше всего может быть объяснено тем, что они смутно называли психическим единством человечества, которое, как они склонны признавать, выражалось в довольно ограниченном числе форм… [Но] Все эти теоретики и, разумеется, подавляющее большинство этнологов, однако, считали элементарные идеи или основные формы мышления как непознаваемые и не подлежащие исследованию[13].
…сталкиваясь с разнообразными и сложными проблемами, представленными содержанием стольких мифов и сказаний, они, кажется, способны лишь пожать плечами и забыть о них[14].
Радин принял этот вызов и при этом почти сразу же отверг историческую диффузию как достаточное объяснение:
Даже если бы можно было доказать, что все эти мифологические циклы имели общее происхождение, что крайне маловероятно, все равно существовала бы необходимость пояснить почему они распространились и почему были приемлемы, и, конечно же, необходимость объяснения того оставшегося единственного общего прототипа[15].
Для Радина тип диффузионного исследования, основанного на анализе мотивов, уже распространенный в его время, имел небольшую ценность для антропологии. Настоящими этнологическими вопросами для него были: «Что пытались донести до нас далекие предки виннебаго, например, в повествовании о Трикстере? В чем заключается его привлекательность для сегодняшних виннебаго?»[16] Чтобы ответить на эти вопросы, Радин обратился к современному психоанализу и его проблемам индивидуации и социализации. Очевидное психосоциальное развитие фигуры Трикстера на протяжении всего цикла стало его моделью, что привело Радина к выводу, что «Виннебаго определенно боролись со сложной проблемой индивидуации. В цикле Трикстера индивидуация в основном физическая. В цикле Кролика она также и психическая»[17].
Однако, прежде чем он смог разработать обобщения такого высокого уровня, Радину пришлось столкнуться с некоторыми методологическими трудностями при работе с самими текстами. Первая трудность заключалась в том, что тексты, которые он использовал, были написаны слоговым письмом виннебаго, человеком, который записывал циклы так, как он их помнил, как они были ему рассказаны. Таким образом, мы имеем рассказы-воспоминания, а не транскрибированные устные выступления. Каждый из них уникален, особенно без нескольких выступлений, с которыми их можно было бы сравнить. Радин попросил нескольких знающих виннебаго засвидетельствовать, что записанные версии были «признанными и хорошо известными», и допускал, что любые стилистические новшества были незначительными[18]. В дополнение к выявлению инновационных вступительных и заключительных эпизодов, которые были добавлены для формирования циклов[19], он также смог провести различие между рядом формул, которые использовались для связи эпизодов между собой[20]. А благодаря работе в Канаде он смог выявить стойкие единицы алгонкинских мифов и их влияние на мифологию виннебаго, говорящих на языке сиу. Уверенный в своей способности рассортировать пласты литературного развития и упорядочить эпизоды, Радин пришел к выводу, что «несмотря на лоскутный характер его структуры и несмотря на то, что последовательность эпизодов бессистемна, ясно, что персонаж Трикстера развивается и что его деятельность становится все более и более целенаправленной по мере приближения к концу повествования».
Однако за последние полвека суждения Радина о психосоциальном развитии фигуры Трикстера оказались под вопросом, особенно после широкого распространения издания «Трикстера»[21] в бумажном переплете:
Те, кто использует культурно-тематический или структурный анализ в ответ на гномический характер отдельных сказок, склонны находить в Трикстере статичный, структурный фон, который облегчает культурную критику посредством инверсии культурных ценностей, [в то время как] Другие замечают, что некоторые эпизоды, похоже, «заканчиваются актами саморефлексии и оценки, которые, в сочетании с полезными преобразующими действиями Трикстера, по-видимому, отмечают его рост и развитие как модель самореализации… Эти вопросы интерпретации затрагивают споры об историческом приоритете Трикстера. В той степени, в которой модель развития рассматривает Трикстера как эволюционирующего из недифференцированного Трикстера/Преобразителя в дифференцированного Культурного Героя, она объединяет модель «прогресса» с моделью культурной эволюции, тем самым предполагая исторический приоритет Трикстера над Культурным Героем. Структуралистские интерпретации, с другой стороны, по-видимому, предполагают, по крайней мере, паритет между двумя фигурами, которые служат взаимным контрастом, или, хотя бы приоритет Культурного Героя, который устанавливает правила, против которых Трикстер должен восстать. Привлекательность модели развития для многих заключается в том, что она предлагает более сложное изображение Трикстера и, следовательно, более эстетическое (и, возможно, моральное) удовлетворение для некоторых жителей Запада, чем Трикстер как простой структурный фон[22].
