Хлебосол. Искусство вечно, но жизнь коротка. Друзья мои, берегите здоровье.

Фальцет. «Кто последний?» Но это же так очевидно!

Куртуазный поэт. Такая вся смуглая, арамейская… Как ваше имя? Признайтесь мне.

Брюнетка. Не надо вам знать его. Руфь – мое имя.

Дама с внутренним миром. Не кажется ли вам, что Шопена следует исполнять мужественней?

Евдоким (поэт-иронист, плотен и плотояден). Подмосковная природа. Деревянные дворцы. Чистокровная порода, Преуспевшие творцы.

Хлебосол. Какое счастье – жить в свое время!

Поэт из андерграунда. Скажу вам как маргинал маргиналу…

Фальцет. А я маргинал?

Поэт из андерграунда. Посмотрите в зеркало.

Блондинка. Где я, у хозяев нет забот. Что-то врожденное, не иначе. Я дитя коммунальной квартиры.

Дама аристократического происхождения. Просто не знаю, что и сказать. Властитель дум и такой мизерабль.

Совратитель. Я вероломен, пожалуй, циничен, но искренен, простодушен, доверчив. Меня можно взять голыми руками.

Непримиримая женщина. Окаянный. Проклятый человек…

Куртуазный поэт. О, Руфь моя, жена моя…

Стилист. Каждое слово имеет место. Место еще важнее слова.

Задумчивый человек (озабоченно). Итак, ты жил тогда в Одессе.

Фальцет. Сжальтесь!

Патетический поэт. И одна лишь мне награда – Незапятнанная честь. Партия сказала: Надо! И поэт ответил: Есть!

(Январь 1960 г.) Как хочется написать о тотальном одиночестве знаменитого старца! Мудрость не приносит смирения, все те же неутоленные страсти, та же потребность постичь загадку. (Комментарий, сделанный в 1990-х: «Коронация» написана спустя восемь лет.)

Варвары разбили Кая. Он укрывается у изгнанного им сатирика. Собирает войско, разбивает варваров. Но сатирик, давший ему приют, так и не смог стать фаворитом. Он пишет очередную сатиру, и Кай вновь отправляет его в изгнание. («Кай, ты поступаешь, как варвар».) Зато изменивший одописец Сервилий вновь приближен, снова обласкан. («Понимаешь, его измена была доказательством благонамеренности. Власть перешла в другие руки, а он служит власти – что ж было делать? Его предательство – залог его верности мне. Разумеется, покуда я цезарь».)

(Комментарий, сделанный в 1990-х: «Запись 1962-го (январь). «Римская комедия» написана через два с половиной года».)

1962 г. Серафим пишет письмо неведомой даме. Действительность под его пером преображается чудодейственно. Появляются и «добрый старик», и «бедная девушка», и «честное сердце», и «верный пес» – все не просто выдумано, а прямо противоположно тому, что есть и творится на самом деле. (Комментарий, сделанный в 1990-х: «Этот замысел тоже реализован. «Серафим» написан в 1965-м».)

Жертвуя ради людей человеком, не задумываются, чего он стоит и стоят ли люди этой жертвы.

Нынче вспомнил политрука Муратова с его истерической боязнью совершить политическую ошибку и – по странной ассоциации – юбилейный вечер Михаила Светлова. Председательствовал Ярослав Смеляков, худой, с лицом, словно изглоданным, с темными, острыми глазами, жутко мерцавшими в глубоких впадинах, трижды сидевший в лагерях, весь исполосованный жизнью. «Мы чествуем сегодня, – надсадно кричит он в виновато притихший зал, – поэта, ни раза, ни единого раза, не совершившего ошибки!»

В самом деле он был похож на Муратова – такой же тощий, такой же истовый, с таким же полубезумным взглядом.

Печальный, на сей раз не улыбающийся, не разжимающий уст Светлов, Шолом-Алейхем Союза советских писателей, безмолвно слушает эту речь. Невесело оказаться поэтом, за всю свою жизнь не совершившим ни единой, ни е-ди-ной ошибки.

(Комментарий, сделанный в 1990-х: Он был негромок и привлекателен. Всегдашней снисходительностью и доброжелательностью он как бы умело самортизировал свою недюжинную наблюдательность. Можно сказать, нашел нишу. Глаза лучились веселой печалью (сочетание в этом случае точное). В ту пору его жена Радам еще не ушла от него к Понтекорво (итальянскому физику, оказавшемуся в Москве по зову сердца и наших спецслужб). Однажды Светлова кто-то спросил: «Скажите, кто этот человек, беседующий с вашей женой?» Светлов сказал: «Понтекорво, физик. Он за нею ухаживает. И небезуспешно».

Да, он выгородил свое местечко – скупой лирический вздох режима, ностальгирующего о комсомольской юности. Его элегическая игра в умудренность, его всеприемлющее обаяние заставили даже закрыть глаза на его семитское происхождение. Оно стало сразу и содержательным и формообразующим качеством – Шолом-Алейхем, удостоенный Ленинской премии. Творчество его, видно, забудется, но личность и стиль, возможно, и вспомнятся.)

Наблюдая победу трагикомедии как жанра, востребованного эпохой, то и дело вспоминаю историю деловитого шоферюги Виктора, которую он мне рассказал. Не бабник, никогда им и не был. Но нужна была комната, свой потолок, общаги совсем его доконали. И главное, не будь холостым, комнату он мог получить – очень уж все удачно сошлось, ведомственный домина достраивался и был почти готов к заселению. Надо было скорее жениться. Но все кандидатки, увы, отпали по независящим причинам. Виктор взял отпуск, рванул в деревню – сроки отчаянно поджимали. Там вызвал он девичий переполох, ибо, страхуясь от неудачи, закидывал в разных местах свой крючок, не обходя ни одной вниманием. При этом ввиду нехватки времени с ходу форсировал события. Эта беспроигрышная стратегия не привела, однако, к успеху – местные парни его изметелили, да так, что он уже отходил. Полумертвый, был доставлен в больницу и здесь познакомился с медсестрой. Исцелился он быстро, нельзя было нежиться, можно было опоздать к заселению – мысль эта помогла организму. Когда он выписался, они зарегистрировались. И действие понеслось к хэппи-энду. Ему был выдан ордер на комнату. В ней он и зажил вместе с женой, с трудом привыкая к своей удаче. Что было основой его ликования – жилплощадь или семейная жизнь – мне не до конца прояснилось. Но, в сущности, это не так уж важно – я видел счастливого человека.

И сразу же понял: в моих руках трагикомический сюжет, настолько объемный, что он вмещает и любовную и социальную жизнь этих непостижимых лет. Все есть в нем – и наш повседневный быт, и мечта, граничащая со страстью, и новый герой, который готов на авантюру и на смерть, и любовь, и рифмующаяся с ней кровь и, наконец, счастливый конец, вознаграждающий за испытания.

Вот он, наш сегодняшний жанр, когда после тотальной войны, после безжалостного террора, после всего, что мы с вами пережили (многое переживаем и ныне – бедность, бездомность, зависимость, тупость, тусклую казенную жизнь), – нам нужно спастись и закрыться иронией.

Несчастные люди устали страдать, созрели для того, чтоб смеяться над самой драматической темой, над самым трагическим поворотом – будь то война, будь то разлука, будь то даже последний час. (Комментарий, сделанный в 1990-х: До сих пор не могу я себе простить, что так и не написал этой пьесы.)

Идеальную систему движения определяет закон приращения – маршрут включает в себя пройденный путь. Тем не менее главная часть человечества (и тут мы находимся в первых рядах) развивается по более соблазнительной версии – по закону опровержения. Любой предыдущий шаг нам в тягость. Не поднимаемся по ступеням, а радостно совершаем скачок. По обыкновению, в пропасть. Так распадается связь времен.

«Распалась связь времен…» Вечный вздох. Но в дело вступает закон ностальгии, и после очередного падения, смутно себе представляя будущее, мы вновь оглядываемся назад. Но реанимация на обломках происходит по привычной нам схеме, отрицающей созидательный выбор. Реанимация, заряженная разрушительной энергетикой: не изживаем ни фарисейства, ни постоянной потребности в идолах, ни исторической беспощадности – именно эти достойные качества приумножаем с особым рвением.