Как-то вечером, когда реставрация шла уже несколько недель, в церковь зашла пожилая чета. Это была странная пара. Он выглядел ее спутником – чернокожий мужчина в клетчатом шерстяном кепи и пальто, он держал женщину за руку. Она была белая и, видимо, намного старше, с высоким пышным воротником, звук ее шагов эхом отражался от плиток пола. Он медленно вел ее, голоса их казались громче в полной тишине. Его рука накрыла ее руку, и они вместе зажгли свечу, фитиль зашипел и вспыхнул.

Кэтрин отошла, оценивая свою работу. Она заделала борозды, прорытые дождем, и точно подобрала краски. Снова стала видна яркость оригинала. Казалось странным думать, что изображенное станет ей настолько близко, но тем не менее это было так. Она осознала, что ей интересно, что Он думает о ней, Его посланнице в мире живых.

Было пять часов, уже стемнело. Она ненавидела безжалостную зимнюю темноту. Фрэнни с няней уже наверняка вернулись с детской площадки, и миссис Мэллой хочет не опоздать на поезд. Холодный сквозняк заставил ее отойти с прохода, и она надела пальто и шарф. За спиной было слышно, как подходит по пустому нефу пожилая пара. Они невнятно переговаривались, она не могла разобрать слова, а потом женщина схватила ее за руку. Она встревоженно обернулась.

– Она просто здоровается, – сказал старик.

Но женщина лишь смотрела так, что ей стало не по себе, глаза трепетали, будто мотыльки, и Кэтрин поняла, что она слепая.

– Ну-ну, ты же знаешь, что вот так вот пялиться невежливо, – сказал мужчина. – Давай-ка оставим эту милую молодую леди в покое. – Он расцепил пальцы, державшие Кэтрин за рукав, и, будто в неловком танце, направил спутницу к выходу. Женщина снова оглянулась на Кэтрин, глядя в ее испуганные глаза.

Кэтрин застегнула пальто. Ей пора домой.

В верхнем ряду окон виднелось безлунное небо. Выходя из теплой темноты собора на холодный воздух, в город, она чувствовала, что устала, что обеспокоена встречей с той странной парой, слепотой женщины. Она быстро пошла домой, обмотав голову шарфом, люди на улице прятали лица, защищаясь от ледяного ветра.

Была зима 1978 года. Они жили в мрачной квартире на Риверсайд-драйв, неподалеку от университета, где Джордж заканчивал работу над докторской и читал два курса по истории западного искусства. Он рассказывал ей, что часто к концу лекции со слайдами обнаруживал – студенты спят. Это не удивляло ее. Ее муж мог быть скучным. С того момента, как они поженились четыре года назад в августе, его жизнь, а значит и ее, определялась его диссертацией и темпераментными заявлениями его научного руководителя, Уоррена Шелби. Джордж приходил после их встреч. Бледный, измученный, он удалялся в спальню с полным стаканом виски и смотрел «М. Э. Ш.»[17]. В сознании Кэтрин диссертация представляла собой какое-то экзистенциальное бедствие, вроде родственника с чужбины, с бесконечными истериками и нервными тиками, который переехал к ним и наотрез отказался съезжать. Он писал о художнике Джордже Иннессе[18], последователе школы реки Гудзон[19], с которым она познакомилась через посредство странных свидетельств: многочисленных карточек на стенах квартиры, клочков бумаги с загадочными записями, открыток с пейзажами Иннесса, расклеенных тут и там (одна была даже в туалете) и цитаты из Иннесса, которая столько раз была обведена ручкой, что бумага рвалась. Складывая белье или делая еще что-нибудь по дому, она снова и снова перечитывала цитату: «Красота определяется незримым, видимое – невидимым».

С небольшой стипендии Джорджа они едва могли себе позволить квартиру. Вещей у них было мало: кресло с подголовником, которое они нашли на распродаже, колючее, набитое конским волосом, с растопыренными, как у пьяницы, ножками; персидский ковер, раньше принадлежавший его родителям; диван от ее дальней родственницы, с бледно-зеленой обивкой, служивший редким гостям, как правило ее сестре Агнес, которая приезжала на несколько дней, пока теснота квартиры не начинала сводить ее с ума. Лифта в доме не было. Она тащила коляску-трость пять пролетов, держа дочь за ручку, и весь подъем занимал чуть ли не полчаса. Наконец она открывала дверь и входила в их тесную крошечную гавань, где каждый дюйм потрескавшегося пола был занят чем-нибудь сугубо необходимым для воспитания ребенка. Их спальня была размером с песочницу, нескладная двуспальная кровать едва помещалась от стены до стены. Трехлетняя Фрэнсис спала в нише, в изножье ее кроватки лежали пальто, шляпы и перчатки, которые не влезали в шкаф. Хорош здесь был лишь вид из окна, который едва ли не повторял «Зимний день»[20] Джорджа Беллоуза, – бессердечная синева реки, ржавый тростник у берега, белый снег и полосы тени, повседневная тайна женщины, кутающейся от холода в красное пальто. Река нагоняла на нее задумчивость и даже меланхолию, и, глядя в грязное окно, она пыталась вспомнить себя настоящую – девочку, которой она была до того, как познакомилась с Джорджем и они поженились, чтобы спастись, его имя было словно чужое платье, которое надел и пошел в нем, до того, как она стала миссис Джордж Клэр, как и ее хищная, курящая, словно паровоз, свекровь. Прежде чем она приняла на себя роль преданной жены и матери. Прежде чем она оставила позади Кэтрин Маргарет – худую, как цапля, голенастую девочку с «хвостиком», теперь покинутую ради более важных задач вроде смены пеленок, наглаживания рубашек, чистки духовки. Не то чтобы она жаловалась или была несчастлива, напротив, она была вполне довольна. Но она чувствовала, что в жизни должно быть еще что-нибудь, какая-то более глубокая причина существования, что-нибудь большое – вот бы только понять, что именно.

Как и многие пары, они познакомились в колледже. Она была первокурсницей, Джордж в том году заканчивал учебу. С подчеркнутым безразличием они проходили друг мимо друга по улицам Уильямстауна, она – в больших ирландских свитерах и старой дешевой юбке, он – в поношенном твидовом блейзере, с сигаретой «Кэмел» во рту. Он жил в горчичного цвета викторианском доме на Хокси-стрит, с группой старшекурсников-искусствоведов, которые уже выработали важные, «учительские» повадки, позволяющие одним взглядом обратить ее в пухлую девчонку из Графтона[21] в пыльных туфлях. В отличие от Джорджа и его заносчивых приятелей, она получала стипендию – отец ее управлял карьером на границе. Она жила в общежитии, в одной комнате с тремя строгими старшекурсницами с биофака. Был 1972 год, и в то время по умолчанию дела обстояли так, что на факультете истории искусств немногочисленных студенток решительно недооценивали.

Их первый разговор состоялся на лекции о великом художнике шестнадцатого столетия Караваджо. В то утро шел дождь, она опоздала, аудитория представляла собой целое море разноцветных дождевиков. Ее внимание привлекло свободное место в середине ряда. Извиняясь, вынуждая других встать, она добралась до него и обнаружила, что сидит рядом с Джорджем.

– Ты должна быть мне благодарна, – сказал он, – я занял место для тебя.

– Только одно осталось.

– Думаю, мы оба знаем, почему ты тут села. – Он улыбнулся, будто хорошо знал ее. – Джордж Клэр, – сказал он, протягивая руку.

– Кэтрин – Кэтрин Слоун.

– Кэтрин. – У него была потная рука.

За считанные секунды между ними установилась близость, словно заразная болезнь. Они немного поговорили о занятиях и преподавателях. У него был едва заметный французский акцент, он сказал, что в детстве жил в Париже. В квартире, как на «Паркетчиках» Кайботта[22].

– Ты знаешь Кайботта?

Она не знала.

– Мы переехали в Коннектикут. Когда мне было пять, и с тех пор моя жизнь переменилась. – Он улыбнулся, будто шутил, но она понимала – он совершенно серьезен.