С каждым часом всё сильнее и сильнее припекает солнце. Изредка прошумит в кустах тёплый ветерок и колыхнёт поблёскивающую на солнце листву. Куда-то вдаль плывут по ясному голубому небу лёгкие сверкающие облачка. Теплынь, тишина...
— Кориш! Кори-иш! — вдруг послышался со стороны деревни резкий крик. — Куда ты запропастился, чертёнок? Куда убежал, негодник?
Кориша как будто окатили ведром холодной воды. Он узнал голос тётки Оляны, вздрогнул и выронил из рук удочку. Тревожно забилось сердечко... Кориш побежал к своим гусям, но гусей на месте не оказалось. Мальчик заметался по берегу — гусей нигде не было...
Высокая тощая тётка Оляна бежала с горы, размахивая вожжами. Кориш уже ясно видел её острый нос и злые глаза.
— Спишь, чёртово дитя! Где гуси? Где гуси, спрашиваю! — громко кричала, брызжа слюной, разъярённая тётка Оляна. — Погоди, дьявол, дождёшься ты у меня берёзовой каши. Тебя кормишь-поишь, одеваешь-обуваешь — и всё зря, только хлеба перевод. Чтоб тебя черти сонного в овраг утащили!
Кориш, дрожа всем телом, подошёл к тётке. Тётка Оляна несколько мгновений молча сверлила Кориша глазами, потом подняла вожжи и с остервенением стегнула его по лицу. Кориш упал на траву, сжался, как котёнок, и заплакал. Тётка Оляна, ругаясь, пнула его ногой в бок и пошла искать гусей.
Когда тётка ушла, Кориш поднялся и медленно побрёл в деревню. Осторожно, стараясь не шуметь, он открыл дверь и вошёл в избу.
Дома обедали. Густой запах молочной лапши ударил мальчику в нос. Кориш снова почувствовал, что голоден.
Семья у дяди Петра невелика; кроме Кориша, всего пять человек: сам дядя Пётр, тётка Оляна, их взрослый сын Микал, младший — Йыван и жена Микала — Начий. Йыван был любимцем тётки Оляны, мамкин баловень, лентяй и неженка, ему всё позволялось. Зато на долю Кориша доставались только ругань, тычки и затрещины. Он был в доме дяди Петра тем, кого в марийской поговорке называют костью, которая не влезает в котёл.
Одна Начий жалела сироту.
— Иди, Кориш, садись за стол, — сказала она, увидев вошедшего Кориша.
— Потом пожрёт, ничего с ним не случится, — проворчал дядя Пётр, бородатый старик со злым лицом. — Чай, не с работы пришёл.
— Не упрекайте мальчонку, отец, мал он ещё для работы...
— Ну, ты... Тоже заступница нашлась! — прикрикнул дядя на сноху.
Начий ничего не ответила, молча налила Коришу лапши в отдельную миску и поставила на стол. Кориш взял ложку и начал хлебать. Не успел он проглотить и трёх ложек, как растворилась дверь, и на пороге показалась тётка Оляна.
— Ах ты, дармоед! — закричала она с порога. — Скорее жрать сел, чтоб тебе подохнуть! Проспал гусей, а теперь жрёт, как опкын[1]!
Кориш подавился, бросил ложку на стол и, горько рыдая, выбежал во двор.
...За домом, в березняке, у дяди Петра стоял амбар, за амбаром было укромное местечко. Там Кориш построил себе из прутьев и соломы тесный шалаш. Когда у него случалось какое-нибудь горе, когда уж очень сильно тётка Оляна и дядя Пётр били и ругали его, Кориш спасался в своём шалаше. Летом здесь было прохладно, в холодные весенние и осенние дни — тепло. Залезет Кориш в своё тесное гнездо, выплачется, и легче станет. Потом зароется, бедняга, в сено и заснёт…
ОТЕЦ И МАТЬ
Это было давно, и Кориш знал об этом только по рассказам людей...
У деда Семёна было два сына: старший — Пётр, младший — Йогор. Пётр всё время жил при отце, а Йогора забрали в четырнадцатом году на германскую войну, и он воевал почти три года, до самой революции. Только в семнадцатом Йогор вернулся домой и вскоре женился.
Молодые поселились у деда Семёна. Но не прожили они и полугода, как дед Семён стал гнать сына.
— Забирай свою красавицу, и ступайте отсюда, — сказал дед Семён Йогору. — Живите как знаете. Дам я вам старую баньку — почините под дом... Ну, ещё берите сараюшку. Больше ничего с меня не спрашивай, всё равно не дам, потому что нету тут ничего тобой заработанного. Это мы с Петром хребет гнули, пока ты в армии служил. А вы с женой молодые — проживёте. Глядишь, и разбогатеете...
Йогор не пал духом и не повесил голову. Ушли они с женой в старую баньку и стали жить своим домом.
Молодые дружно взялись за работу. Собрав урожай на своей полоске, нанимались к людям. Зимой Йогор уходил на заработки в город, жена как могла подрабатывала в деревне: ходила к соседям молотить, пряла, вышивала.
И вот однажды ранней весной Йогор вернулся из города с купленной лошадью. Потом отстроили дом, поставили сарай и мало-помалу стали жить не хуже людей.
Молодая жена родила Йогору белоголовую девочку Ануш и ожидала второго ребёнка.
В 1919 году Йогора призвали в Красную Армию. Он собрался не мешкая и на прощание сказал жене:
— Теперь, Олюш, время такое — надо идти воевать, потому что воюем мы не за царя и богачей, а за трудовой народ и советскую власть, за то, чтобы мы хорошо жили... — Йогор обнял жену и добавил: — Смотри хорошенько за дочкой и не слушай тёмных деревенских бабок...
После того как ушёл Йогор, жена вскоре получила от него три письма — и всё. И больше не было о нём никаких известий: пропал, как в воду канул.
Трудно пришлось солдатке. Вся мужская работа легла на её плечи. А тут ещё четыре месяца спустя она родила сына. Мальчика она назвала Коришем: так хотел муж.
Жить стало труднее. Но Олюш работала не покладая рук и кое-как сводила концы с концами. Да и соседи — добрые души — помогали ей вспахать, посеять, зимой дров из лесу привезти.
Бывало, вернётся она вечером домой, приласкает детей, и её бедная жизнь кажется ей не такой горькой. Уложит она детей, а сама сидит до петухов за прялкой, прядёт и тихо напевает (Кориш и теперь помнит эту нежную материнскую песню).
«Маленькие мои, когда же вы только подрастёте? — скажет, бывало, мать. — Были бы вы большие, отдохнули бы мои ручки-ноженьки. Только бы дождаться, дотерпеть, когда вы вырастете!»
Но не пришлось ей увидеть своих детей взрослыми...
Шла весна 1922 года. Прошлый год был неурожайный, и в деревнях голодали. У богачей ещё водился хлеб, а бедняки давно уже, с зимы, ели запасённую осенью лебеду и липовую кору.
Мать несла Коришу и Ануш каждую выпрошенную у соседей крошку хлеба, каждую найденную в мокром погребе завалявшуюся редьку. Сама она почти ничего не ела и едва двигалась.
...На дворе весна. Солнце, как и прежде, чудесно и радостно, мир, как и прежде, прекрасен.
На полях кое-где видны редкие фигуры мужиков, ковыляющих за сохой, которую тащит полудохлая, чудом выжившая лошадь. Пройдёт пахарь круг, свалится и лежит. Потом поднимется и, словно пьяный, шатаясь, поковыляет снова...
Проснулась Ануш на рассвете, медленно подняла голову и, толкнув лежащую рядом мать, тихо сказала:
— Мама... кушать хочу... Дай кушать...
Мать не отзывалась.
— Ма-а-амочка-а-а...
Проснулся и Кориш, спавший по другую сторону матери:
— Ма-а-ма-а...
— Мама спит, — сказала Ануш.
— Мама, ку-у-шать! — заплакал Кориш. — Она не спит, у неё глаза открыты.
Мать не шевелилась. Поплакав, Кориш заснул снова.
Опять всё стихло в избе.
Кориш снова проснулся уже к полудню, когда солнце ярко освещало всё вокруг. Он стал звать мать и сестру. Но те лежала молча, не слышали, не отзывались...
Громко плача, Кориш выполз во двор.
Тиха и пустынна деревенская улица. Даже собачьего лая не слышно. Из одних ворот на пустую улицу вышла старуха, бабушка Водырова, и остановилась, греясь на солнышке. Вдруг она услышала несущийся с соседского двора детский плач и пошла туда.
— Кориш, дитятко, что ты плачешь? — спросила старуха. — Куда мать ушла?
— Мама спит. И Ануш тоже спит, — рыдал мальчик. — Я есть хочу!..
Бабушка Водырова быстро вошла в избу.
— Господи помилуй! — в ужасе перекрестилась она, коснувшись лежащей на лавке женщины. — Скончалась жена Йогора, и Ануш тоже... Вот жизнь проклятая... Остался мальчонка сиротой... — И по её морщинистым щекам потекли слёзы.
