Как ручьи вливаются в реку, так потянулись в Москву вереницы людей. Шли воины с луками и пищалями; шли мужики с топорами и косами; шли женщины с малыми детьми; шли старики и старухи. По Ордынке чёрной цепочкой пришли монахи Андроньева монастыря. Их монастырь лежал на самом пути врага. Троице-Сергиев в стороне находился. Сергиевцы подались на север, к Вологде. Андроньевцам, кроме Москвы, укрыться было негде.

До ночи не запирались ворота кремлёвских башен. Москва всех впускала: и тех, кто искал защиты, и тех, кто шёл защищать её.

На Руси и по всей Европе белокаменный Кремль считался одной из самых надёжных крепостей. Вскоре кремлёвские улицы и переулки заполнил пришлый народ. Люди делились едой, жгли костры, разбирали оружие. Для кузнецов и молотобойцов с Таганки и Котельников нашлось много дел: точить топоры и копья, выправлять заржавевшие косы. Почин положил бродячий кузнец. Следом взялись за работу и все остальные.

Стук, грохот, треск огня, людской говор. Кремль стал похож на большой растревоженный пчельник.

Пантюшка, пришедший в Москву вместе с иконниками, расстался с ними перед Благовещенской церквью. Вовнутрь не пошёл. В голову взбрело: не объявилась ли на Москве Устинька? Вдруг сидит одна-одинёшенька у какого-нибудь костра?.. Он стал обходить костры, с надеждой вглядываясь в сидевших вокруг.

Надвигавшаяся опасность переменила людей. Ни шуток, ни смеха, ни весёлых задирок. Малые дети и те не возятся, не играют, жмутся к обеспокоенным матерям. И все словно ждут чего-то, прислушиваются. Многие забрались на крыши и гульбища и смотрят вдаль. Мальчишки вскарабкались на заборола – огромные деревянные щиты, которыми были прикрыты стены.

– Чего поджидают? – спросил Пантюшка у бродячего кузнеца. – Известно, ордынцы ранее чем через два дня не пожалуют.

Кузнец не успел ответить. Грянул колокол, подвешенный к деревянным стропилам. Два дюжих молодца, скинув шапки, раскачали медный язык.

– Едет! – раздался крик на крышах и гульбищах.

– Слава! – отозвались находившиеся внизу. Пантюшка вместе с другими бросился к южным воротам.

В Москву во главе небольшой дружины въезжал Владимир Андреевич, князь Серпуховский. На груди именитого князя сверкала стальная кираса. В одной руке он держал алый щит с золотыми разводами, в другой – длинное копьё, обладавшее страшной пробойной силой. Конь под князем был белее, чем первый снег, ноги вставлены в позлащенные стремена, за спиной развевался багряный, как пламя, плащ. Князь был похож на Георгия Победоносца.

– Слава Храброму, слава! Веди на Орду! Слава Храброму! Прозвище «Храбрый» Владимир Андреевич, двоюродный брат и друг Дмитрия Донского, получил за отвагу в битве на Куликовом поле. Это он впереди своих войск, стоявших в засаде, вместе с московским воеводой Боброком, бросился на Мамая и обратил его в бегство.

– Слава Храброму! Слава! Навстречу князю двинулся старый гусляр.

– «Сойдёмся, братья и друзья, сыновья русские, и восхвалим победу над поганым Мамаем, а великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, прославим, – запел он слова „Задонщины“, сложенной в честь победы на Куликовом поле. – Подули сильные ветры, принесли тучи огромные на русскую землю; проступают из них кровавые зори и трепещут в них синие молнии. Быть стуку и грому великому!» – Голос, сначала нетвёрдый, звенел, разрастался. Бряцая струнами, гусляр пошёл рядом с белым конём, косившим на людей голубыми недобрыми глазами. – «Поскакал князь Владимир Андреевич со своей ратью на полки поганых, золотым шлемом посвечивая. Затрещали копья калёные, загремели мечи булатные о шлемы вражьи».

– Слава Храброму! Слава! – подхватили люди. В воздух полетели шапки. Воины забили в щиты. – С Владимиром Храбрым Орда не страшна! Слава Храброму! Слава! Слава стражу Отечества!

– Не меня, брата пой, – негромко сказал гусляру Владимир Андреевич.

– «То не сокол полетел, – запел гусляр, – поскакал князь великий Дмитрий Иванович со своими полками, со всеми воинами. Ветер рвёт в стягах великого князя Дмитрия Ивановича. Дрогнул враг».

На Соборной площади Владимир Андреевич поднял руку. Сделалось тихо. Можно было подумать, что тысячная толпа перестала дышать.

– Спасибо, Москва, за добрую встречу, – сказал князь Серпуховский. – Едигея побьём, как побили Мамая. Крепко встанем за землю родную. Жизни не пожалеем ради победы, не пожалеем и нажитого добра. Не оставляйте поганым ни жилищ, ни хозяйств, ни служб. Чтоб не достало им дерева на осадные лестницы и костры.

Владимир Андреевич слез с коня и направился к Красному крыльцу. Москвичи бросились жечь посады.

– Здравствуй, дядюшка Владимир Андреевич. – Василий Дмитриевич спустился навстречу и обнял серпуховского князя, по обычаю поцеловавшись с ним трижды. Великого князя не порадовала встреча, устроенная Москвой герою, но досаду он скрыл.

– Уж не чаяли тебя дождаться. Благополучно ли прибыл, не приключилось ль чего в дороге? – проговорил он как можно ласковей.

– Здрав приехал, хоть и спешил изо всех сил. Едва гонец привёз злую весть, я тотчас дружину поднял. А ты никак сам в путь собрался, одет по-походному?

Владимир Андреевич, и в старости сохранивший стройность стана, с едва уловимой усмешкой окинул взглядом расплывшуюся фигуру племянника. В походном бараньем тулупе великий князь казался тучнее обычного.

– В Кострому еду, полки собирать, – ответил Василий Дмитриевич, сделав вид, что он не заметил усмешки.

– Софью Витовтовну и детей с собой забираешь?

– Беру. Стоскуются без меня.

– А не для того берёшь, чтоб от опасности подальше держать? Не веришь, что Москва выстоит?

Владимир Андреевич в упор посмотрел на великого князя. Тот выдержал пристальный взгляд. Сказал с лёгким вздохом:

– Не одна только смелость выигрывает сражения. Кто копьём удары наносит, кто разумом. Хитрость да мудрость тоже не малую пользу могут принести. Ты, дядюшка, да воеводы с боярами не дадите в обиду Москвы. Я же полки собирать отправлюсь. Орда велика. Без подмоги не выстоять. – Василий Дмитриевич ещё раз вздохнул. Помолчав, добавил – Есть и хорошая весточка, не всё – плохие.

– Сделай милость, порадуй.

– Едигей повелел Ивану Тверскому идти вместе с Ордой на Москву, всей дружиной, с пушками, пищалями и самострелами. А Иван из Твери-то вышел, прошёл полдороги, да от Клина повернул вспять. Не выполнил приказа Всемогущего.

– Что говорить, весть добрая. Давно бы русским с русскими не воевать, стоять друг за дружку.

– И вот что ещё, дядюшка. Хоть напоследок об этом говорю, а дело важное. – Василий Дмитриевич снизил голос до шёпота. – Бояре, вышедшие вместе с ним на крыльцо, поняли, что дядю с племянником следует оставить одних. Все удалились.

– Слушаю, великий князь.

– Когда Едигей обложит Москву, созови думных бояр и прочитай им письмецо. Подаст его тебе Иван Фёдорович Кошка, но ты письмецо так прочитай, словно его только что скоропосолец доставил. Да проследи, сделай милость, чтоб в палате, кроме одного Капьтагая, никто из слуг не присутствовал. Капьтагая нарочно с собой не беру, в Москве оставляю. Как письмо прочитаешь, после того за ним не следи. Если он захочет из Москвы удалиться, и тут не препятствуй. Я сам дал ему разрешение. Выполнишь?

– Выполню, коли велишь. Только какая в том польза?

– Может, и будет. Главное, помни: это всё равно что приказ. Береги Москву. Тайный ход к воде тебе ведом, также и к погребам. Казну бери не жалея. Вся она в подклети Благовещенской церкви, к северу от квадратной палаты. Кошка покажет, вместе сундуки там прятали.