Может сработать.

Должно сработать.

А если нет?

Меня посадят.

Тогда им придётся вылечить Эмрика Охотника…

– Корал!

Чьи-то ладони хватают меня за руку и увлекают за собой. Я отлетаю в сторону и врезаюсь во вход лавки морепродуктов, вырубленный в скале. В следующий миг мимо проносится полоса бело-серой чешуи. Она заслоняет мир на несколько мгновений. Затем козерог с его массивным хвостом скачет дальше по улице, и люди начинают вылезать из укрытий.

В Солонии есть пять козерогов – гигантских амфибий, наполовину козлов, наполовину рыб. В каждом углу острова по одному такому. Кто-нибудь из них всегда патрулирует проспект, следя, чтобы жители океана не совались в чужие владения. Этим зверем управлял не менее крепкий стражник с таким большим посохом, что тот царапал землю, возвышаясь над всяким зданием. Один толчок пары мощных рогов отбросил бы человека в сторону. Вместо копыт, присущих настоящим горным козлам, у этих созданий имеются когти, способные расцарапать, разрезать и разрыть что угодно. Плавники в конце туловища переходят в пару конечностей. Они крепкие, как валуны, и достигают ста метров в ширину, поэтому козероги передвигаются как по воде, так и по суше.

Я стою, прижавшись к колонне боком, и оставляю на ней кровавый отпечаток ладони. Адреналин убывает, вокруг руки сжимаются тиски. Пробуждаются защитные инстинкты.

– Отлетела бы на соседний остров, задень он тебя! Неужели ещё не наигралась со смертью, ныряя в море, словно это шуточки? – произносит голос.

– Крейн, – хриплю я лучшей подруге. – Я едва тебя не убила.

– В своих мечтах. – Крейн поплотнее натягивает шарф на лицо. Ткань облепляет выступающие контуры, оставляя открытыми лишь глаза. – Надеюсь, Эмрик жив, потому что…

– Да, жив! Кто пустил слух?

– На базе все сплетничают. Думала, найду тебя в аптеке. – Крейн держит меня на расстоянии вытянутой руки. – Разве можно их в этом винить? Взгляни на себя. – Я так и делаю. Рубашка заляпана слизью и кровью. Всклокоченные волосы, наполовину распущенные, прилипли к щеке. Крейн протягивает медную полоску упаковки с лекарством. – Кретин всё зудел, что не даст тебе антидот. Так что я его, конечно, купила.

Сердце бешено бьётся в грудной клетке.

– Три серебреника, Крейн. Я не могу его принять, – говорю я, крепче сжимая лекарство, пока целлофановая обёртка не становится второй кожей, пока кровь не начинает сочиться из ладоней.

– Нет, можешь. Сейчас оно мне по карману. Дражайший папочка прислал вчера вечером свою ежемесячную любовь.

– Постой, что ты делала на базе так рано?

Крейн выгибает бровь под плотно прилегающим шарфом.

– Мне казалось, противоядие требуется Эмрику срочно.

Я бегу домой, даже не попрощавшись.

Воздух в прихожей трепещет с безмолвием притаившегося хищника. Жаль, Эмрик сейчас не здесь. Он спит, замотанный в марлю. Введение противоядия было мучительно медленным. К моему возвращению брат начал бредить. Папа решил отметить, как долго меня не было, вместо того чтобы порадоваться тому, что у нас вообще есть антидот.

У меня такое чувство, что на моей коже не осталось живого места от синяков, но у нас нет обезболивающих. Ломота скачет по всему телу, закручиваясь спиралью то тут, то там.

Никто не говорит.

Мне отчаянно хочется пропустить эту ночь и проснуться, когда все проблемы рассосутся сами собой.

Обстановка в крошечной прихожей убогая, как и во всём остальном доме, за исключением одной из моих синих глиняных ваз в углу. Поставленные в неё терновые цветы увядают. В нише в стене кувшин с водой, в котором плавают две морские звёздочки. Их мерцание то ослабевает, то становится ярче при каждом глотке. Это единственный источник света. Ни одну из стеклянных ламп, которые мастерит Эмрик, не зажгли этой ночью. У нас траур.

Я пережёвываю каждый кусочек пищи так, словно ем в последний раз.

С этим чувством я познакомилась, когда мне исполнилось восемь.

Я чавкаю слишком громко. Провожу стальной ложкой по столу, чтобы замаскировать звук.

Папа бросает на меня строгий взгляд.

Я замираю.

Вновь воцаряется тишина. Она закипает.

Боль резко пронзает ладонь. Рука соскальзывает. Я хватаю ложку, но лишь рву бумажную тарелку пополам, рассыпая драгоценный фиолетовый рис. Ложка бесцеремонно падает на пол.

– Там был всего один… – начинаю я и осекаюсь. У мамы на лице выражение то ли жалости, то ли разочарования. – Даже до того, как я вмешалась, только один. Из-за шторма. – Боль продолжает пульсировать в пальцах, волдыри покалывают, грозя лопнуть. – Я отпустила его не специально. – Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. – Его челюсть лежала на плече Эмрика. Зверь был здоровенным. Я не могла… не хотела, чтобы Эмрика ранило ещё сильнее, – заканчиваю я вяло.

Мама смотрит в пространство между нами. По её лицу непонятно, о чём она думает. Когда я вернулась, Лирия опять кашляла, и мама была слишком занята заботой о ней, так что мне пришлось заняться Эмриком.

– Лила, – говорит папа. – Что тот фармацевт сказал нам на прошлой неделе?

Мамина грудь вздымается и опускается. Она заправляет каштановую прядь назад. Волосы, как всегда, разделены пробором посередине, что зрительно вытягивает круглое лицо. Татуировки колечками повторяют линию роста волос и заканчиваются на висках. Она ничего не говорит. Ей и не нужно. Мы с Эмриком попросили у аптекаря месячную отсрочку перед тем, как он пойдёт к судье-съёмщику. Вот только он был непреклонен.

– Сказал, что подумает, – вру я. – Деньги Крейн его задобрили.

Лирия кашляет в своей комнате.

Землевластитель знает: Лирия слишком больна, чтобы охотиться. Имя, не связанное с охотой, лишает её права на ежегодные лекарства, которые мы с Эмриком получаем в начале сезона охоты. Жаловаться не на что. Нам и так перепадает больше, чем большинству съёмщиков.

Я с трудом проглатываю пережёванную еду.

– Да, будто нам больше нечего делать. Унижаемся перед выходцами из опаловых трущоб. – Холодный взгляд папы обрамлён суровым худым лицом. Я знаю, кого он видит перед собой: безрассудную девчонку, рискнувшую благополучием семьи.

Мне не следовало упускать мариленя. Нужно было увести его от Эмрика и пополнить стойла.

– Варман, она не хотела… – начинает мама, но папа её обрывает.

– Скажи ей, что сказала мне этим утром.

Именно от его тона, обычно предшествующего тому, что он кидается на маму с кулаками, мой страх перекипает в ярость. Если папа думает, что может обратиться так к ней ещё раз, то он ошибается.

Затем заговаривает мать:

– Медик сказал, что способность Лирии дышать на воздухе слабеет. То же происходит с людьми в окрестностях Кар Атиша. Он не знает, почему она болеет здесь, так далеко. – Кар Атиш – город-остров к востоку от нас. Там ведётся добыча заргинина и серебра. Вот откуда берутся (прежде всего для земельщиков) деньги и солнцезащитные средства. У жителей Кар Атиша остекленевшие глаза. Ни один пришлый не хочет оставаться на острове с улицами, покрытыми копотью, дольше нескольких часов. По крайней мере так поговаривают. – Нужно изменить схему лечения. Придётся платить больше.

Папа встревает:

– Больше? Двести семьдесят серебреников – это не просто «больше», это смертный приговор для всех нас!

Я перевожу взгляд с отца на мать, пытаясь представить, как мы спасём Лирию, если у нас не будет мариленей на продажу в этом году.

Я жду опровержения.

Но не получаю его.

С поднимающейся внутри тошнотой спрашиваю:

– Что нам делать?

– Ты, – говорит отец, – выставишь свою кандидатуру на рынке невест и выбьешь нам вознаграждение, чтобы мы первым делом погасили долг.

Два года назад я кормила мариленя, и он боднул меня. Я ударилась о землю, как камень, швырнутый об утёс. На несколько мгновений, пока цвета сливались друг с другом, я не могла двигаться, не могла думать. Лишь смутно понимала, что произошло нечто ужасное.