— А? — подумала она, помолчала, нехотя призналась, — может быть, — продолжила рассказывать: — так вот, почему я знаю, что меня невозможно снять? Этот свин уже попытался снять меня с должности, сначала сам, потом при помощи Грищенко.

— Ого, — поразился я накалу страстей, — и как ты отбилась?

— Да как, — причмокнула жена, сказала специально простонародно, — обнакновенно. Написала в ЦК, пожаловалась, что беременную женщину, чей муж в армии на действительной службе. Оттуда и позвонили, чтобы отстали. Но работать в Удмуртии я уже не смогу, если только не в деревенскую школу. Поехали к тебе в Зуру?

На счет работы и жизни в моем селе, Маша, естественно, мягко шутила. Ей, горожанке в каком-то там поколении деревенский быт был категорически противопоказан. Да и как-то это выходило как капитуляция только непонятно за что и неизвестно как.

Грищенко я не очень-то привечал. Ненавидеть его было не за что, любить тоже. Типичный застойный бюрократ провинции, волей случая вознесенный на пост главы региона. В прошлой жизни я с ним никак не связывался. Хотелось верить, что и нынче не стану встречаться.

Так, что же рассматривать текущие дела, то я и раньше видел необходимость связываться с какой-либо сильной системой, в которой развивается биатлон. Правда, ЦСКА в этом списке был в конце. Ну а почему бы и нет?

— Давай, Маша, поговорим о будущем. Делать нам, также как и отцу, в значит и матери тоже, в Удмуртии уже нечего. За своих родителей я не беспокоюсь, простые крестьяне, им терять нечего, а здесь уже не сталинские времена. А так, и надо и тянет в Москву. Как ты на это смотришь?

Мария энергично кивнула. Мол, я согласна, а как еще. Собственно, я так понимаю, весь этот спич она произнесла с одной келью — убедить меня уехать из нашего региона. Зачем же она, ха, будет, против. Это меня надо сдвигать.

Ну да, я знаю свои недостатки. И самый из них главный, по родителям, — домосед ужасный, шпалой не сдвигаемый. Но я это знаю и всемерно с этим борюсь. Главное, чтобы женщина, в данном случае, жена Маша, привела не бестолковые женские эмоции.

Ведь от этого я, наоборот, интуитивно, начинаю бороться, и фиг ты меня сдвинешь. А вот если ты сумеешь показать логичные доводы, что для женщин очень трудно, но возможно, если поднапрячься, то сделаю!

Однако, здорово. Нет, я, разумеется, понимал, что мой переезд в Вологду, в спортроту, чья главная специфика как раз составляла лыжный спорт, изменит мое будущее. Но предполагал, что ограничит армейским отрезком, не более.

А оказалось, что дома у меня больше не существует, работа и квартира лишь представляется. И мой переезд на русский Север знаменует новый этап во всей жизни, хотелось бы верить, долгой и плодотворной.

Тогда моя поездка в Ижевск, некогда вообще не предполагаемая, а потом обозначенная, как сугубо второстепенная, проявилась вдруг яркими, сочными красками. Мне надо там выступить и желательно победоносно. Пусть возможные командиры из Вологодской спортроты и даже, если повезет, функционеры из ЦСКА, увидят мои потенциальные способности. А там будет видно.

Выехали из Москвы мы, по возможности, скоро. И это оказалось аж теперешний вечер. Ничего не поделаешь, время, как обычно, определялось не нашими хотелками, а будущими событиями, где главным было соревнования «Ижевская винтовка».

И наиболее важными свершениями из подготавливаемых стали мои разговоры с московским сотрудником из главного штаба ЦСКА. Это, кстати, оказался уже мой знакомый, не то, чтобы сильный, но все-таки, — Максим Ярославович Катеревич, бывший ответственный сотрудник спорткомитета СССР, сегодня «перековавшийся» в работника ЦСКА. Это все нормально для меня. Значительные изменения перестройки по сравнению с застоем и почти никакие, если сопоставлять с 1990-ми годами.

Максим Ярославович уже видел мои достоинства. Формально не многие, ведь я участвовал лишь в одном состязании союзного уровня, две золотые медали и мировой рекорд. Зато какой потенциал — готовый профессиональный спортсмен молодого возраста. Его уже надо готовить с рисками и крупными вложениями, обучение окончилось, возможности выявились. Осталось лишь перетянуть меня на свою сторону.

А вот в этом было много опасностей. В XXIвеке, когда западные технологии уже внедрятся в наше Отечество, такие переговоры станут сравнительно легкими, были бы деньги и возможности. Сейчас еще было внове и даже спортсмен выглядел не как субъект купли-продажи, а как идеологическая сторона, которую почему-то надо было агитировать в пользу мирового коммунизма. А ведь деньги у них были, и у ЦСКА в целом и в распоряжении Катеревича в частности. И не только советские рубли, но и деньги. Армейцы имели богатый спортивный клуб, и были готовы вложить их в обмен на спортивные успехи и, в конечном итоге новые деньги.

Но это я из XXI века видел все это так легко и просто. Советские граждане конца 1980-х годов (точнее 1988 года) испытывали психологическую ломку и ожидали этого же от спортсмена Ломаева, которому было всего лишь 18 лет.

Откуда тот же Катеревич мог знать, что этот якобы юный, но очень талантливый человечек на самом деле был гораздо старше его (в два с лишним раза), был в курсе всего этого и психологически был давно готов, что его банально купят.

Не знал, а потому мялся и давился, что информацией, что деньгами, которых было неприлично много — около десяти тысяч рублей (предлагаемый аванс). Но самое главное, как я понимал, было не то, что я как бы не был готов, а то, что сам Максим Ярославович еще дошел до предполагаемых кондиций.

Я ему только сочувствовал, трудно перейти одним махом с позиции советского чиновника до мироощущения западного бизнесмена. А потому ждал.

Дело ведь не в добрых эмоциях, а в том, что оный чиновник неправильно поймет и прости-прощай! Благо времени оказывалось еще много, поезд, в зависимости от железнодорожного ранга, все равно шел около суток (плюс несколько часов). Так что Катеревич пил вначале чай, потом мы пообедали в вагоне–ресторане, за его счет, естественно. А потом он наглухо насел на бутылку армянского коньяка в своем купе. Моя Мария Александровна, устав от обольщений своего мужа, меня, то есть, не слезала от своего плацкартного места, что меня очень даже устраивало.

Пока он ожирался и опивался, я потихоньку выдавливал из него нужную от меня информацию. Сам-то я четко знал, чего хотел. Но в любых переговорах, как и в любовных отношениях, есть две стороны, и в конечном отношении, итоговый результат зависит не только от того, что я хотел, но и от того, что мне могли предложить.

Итак, Я, по возможности, мог:

Участвовать в первую очередь на советских и мировых соревнованиях, в том числе на последних коммерческого уровня. Разумеется, завоевывая золотые медали или, хотя бы, призовые места. Завоевывая, таким образом, для ЦСКА почет, славу, деньги и материальные бенефициарии.

Я мог войти в штаты Советской Армии и стать офицером. Последнее не обязательно, тот же Катеревич, работая в ЦСКА, оставался штатским. Но мне было все же быть офицером, причем не только на время действительно службы, но и вообще. Армия, это такой социальный институт, который нужен будет всегда.

Я хотел за это:

Регулярно получать за это сначала рубли, а потом и деньги. При этом я собирался скромничать. Уже в конце 1980-х, и, конечно, в 1990-е деньги активно стали перетекать от государства к населению и нечего тут таять от государства, я не воровать собирался, а зарабатывать и платить с этого налоги.

Как проговорился пьяненький Катеревич, от меня хотели:

получить заявление о поступлении в штаты Советской Армии, причем звание дать, но только, если я получу высшее образование;

активно участвовать в соревнованиях советского и мирового уровня, обязательно завоевывая золотые медали. Много и регулярно — вот наш девиз (дословное выражение самого Катеревича).

Мне могли дать:

московскую прописку (при СССР Москва имела фактически закрытый характер);

квартиру в Москве (их еще распределяли, но совершенно свободно не продавали);