Я вытянулся рядом с начальником учебного центра, а этот п… ну пусть будет профессионал, хотя я предполагал нечто другое, вместо того, чтобы скупо и лапидарно сказать, что именуемый имярек получил звание ефрейтора за отличную учебу и моральный облик, разразился вдруг целой педагогической речью.

Дескать, в нашей Советской Армии любой солдат, после того, как становится полноценным военным, может получить отличие за хорошую воинскую учебу и выдающие успехи. И т.д. и т.п., так минут на двадцать, не меньше.

Болтун оказался, право слово, настоящий профессор педагогики. Он бы еще стрекотал, не думая о бедных солдатских ноженьках, но ему и самому было совершенно некогда. И это я не придумал из недавнего разговора. Просто он так часто смотрел на наручные часы на своей руке, что не только мне это было понятно.

Наконец, он дошел до окончания долгого спича (аж сам устал бедолага), подозвал меня, торжественно опять же вручил мне погоны ефрейтора. Рота, что новобранцы, что заматеревшие деды, замерли. Не часто зеленого солдатика со «солидным» стажем в армии в одну неделю так отличали. И не потому, что не положено, хотя и это тоже, просто не за что!

уже старшине Малову, подозвав того, Назаров приказал, не очень-то и шифруясь:

— Слышал, что ты его планируешь в свои преемники в старшины роты?

— Так точно — доложился тот и нарисовал трудности: — но капитан Гришин отказал…

— Я разрешаю, — властно прервал его и указал Гришину, стоявшему рядом, — отменим прежний приказ, Виктор Сергеевич?

— Слушаюсь, товарищ полковник, — согласился тот с каменно-спокойным лицом. Хотя я, например, видел, что командир роты недоволен. Но плетью обуха не перебьешь, лишь бы рикошетом это недовольство по мне не ударило.

Меж тем, начальник центра добавил старшине:

— Окончится присяга, отведешь его в штаб, в кадры, тебя-то точно пропустят. Пусть отметят продвижения в военном билете.

Малов хоть и удивился, но не подал в виду. Делать больше нечего старшине роты, кроме как с салагами по части ходить. Может еще в солдатский сортир сводить, чтобы не опорожнялся где попало?

Я, в общем-то, тоже не радовался. То-то же придумал товарищ полковник, с салагой деда гонять. Еще потом «отпразднует» дед по грудине со всей своей дурью, а мне что делать?

Но разбежались. Малову Назаров лично предупредил, что ефрейтор Ломаев (я, то есть) откомандирован по части с особо важным заданием. И что его ни в кое случае не трогать, если вы не хотите встретиться с ним самим.

С Назаровым не хотели связываться даже деды. Есть такая шутка у советских офицеров — тянуть дембель до последнего. Оный ведь идет с сильным люфтом. Так что на почти законном основания можно оказаться на третьем году срочной службы. Не надолго, правда, но стать «сухопутным матросом».

Ну и так далее. Я еще деканом говорил студентам, а офицеры вряд ли будут чем-то отличны, что наказывать я могу часто и много, а вот поощрить у меня их почти нечего. Ферштеен?

Забежал в казарму, ох, как редко я теперь сюда прибегаю! На нашей половине был только один дневальный — Чирков Гена. Совершеннейший дед, ему тоже, как Малову, осталось лишь несколько месяцев. Но до сих пор он рядовой.

Я, со своим попаданческим разумом, легко понимаю, что когда-то он вляпался по службе и еще вначале, по первому году. И теперь его недолюбливает командование и гнобят товарищи — деды. Эдакий эрзац-дед.

Но меня он встретил громко и развязно, практически нагло. Молодой же, и так проглотит, не осмелится. Посмотрел на меня панибратски:

— Эй, салага, ты че тут ползаешь, обозрел совсем, а ну, стукнемся?

Все понятно, дедушке скучно, дедушке хочется развлечься. Он будет бить, причем так незаметно, чтобы ни свои старослужащие, ни, тем более, офицеры не видели следы от ударов. Мне же отвечать нельзя под угрозой, что он дедам скажет по-товарищески.

Восемнадцатилетние неопытные пареньки или где-то так, побоятся, на всякий случай, предпочтут промолчать. Чирков слабак, максимум — пара слабых синяков. А вот если он пожалуется, и деды решат защитить свое поколение, то тогда его будут мочить и физически, и морально, и как бы все оставшееся время их службы, пожалуй, и несколько месяцев.

А вот я рискну. Малов видит, что я сейчас любимец у начальника центра. И он даже открыто поправил Гришина, хотя обычно старшие офицеры младших, если и матерят, то за закрытыми дверьми.

Потом он и сам понимает, что я Чиркову не пара, новобранец — биатлонист с золотыми медалями, разбирается с ЭВМ так, что аж командование его отличает. А тот кто?

Ну и, наконец, очково мне откровенно. Деды, конечно, сейчас страшные, но с какой стати подгибаться под всякими мразями?

Пока он гнул пальцы и показывал, какой он крутой, я поменял погоны, пришил ефрейторские. Показал их деду, властно потребовал:

— В чем дело, рядовой, совсем решил забить на дисциплину — в штрафбат хочется или, на крайняк, попасть под карандаш командиру?

Оба варианты грозные. Это вам не «черные 1990-е годы», тут еще воинский распорядок и дисциплина. Очень грозно покажет командир на это, и в зюзю завернет. А он такой смешной и маленький, ну прямо как юркий сперматозоид.

От этого я ненароком улыбнулся. Гена в отчаянии бросился на меня, а я и не готов совсем был! Ну ведь все равно, мы двое почти, как слон и моська. Всего лишь нечаянно выдвинул, даже не ударил. И то он согнулся, как будто я его вмазал, упал под кровать, забился там. Слушайте, а он не нервный, может быть, врачи пропустили?

Попытался его вытащить его из под укрытия, но там поднялся такой писк-биск-ахи-охи, как будто девчонка забилась, а я ее собираюсь изнасиловать. Тьфу, пусть меня лучше деды толпой бьют!

Так и ушел из казармы, пусть успокаивается Чирков-Чиркова. А мне и так забот выше крыши. Тут старослужащие, там генералы и офицеры со своими ревизорами, черт возьми. Сходил, называется пошить мундир.

На складе оказалось неожиданно много народа — не меньше взвода. Для сравнительно небольшого пространства это уже чрезмерно.

И еще по помещению носились, как электровеники, и деятельно распоряжались офицеры в звании капитанов. Будто бы и меня сейчас сцапают и заставить вкалывать почем зря. Известно ведь, хороший солдат — это работающий солдат. Всех это устраивает, кроме как самих солдат, но кого это волнует?

Но мне совершено не было нужды тревожиться. Скромно в углу, но всех видя и всех замечая, находился начальник учебного центра.

Это вот я его так охарактеризовал. На самом деле полковник был в логическом центре и совсем не скромно, а скорее, очень зло. Он и меня немедленно отгавкал. Мол, где ты ходишь, когда Родина находится в опасности. Это я перевел с матерно — идеологического конца 1980-х годов. Нервничает ведь, что к нему напрасно прислушаться и бесполезно оправдываться.

Вместо этого я вытянулся по стойке смирно и замер. Рост у меня был приличным, а мышцы за время занятия лыжами в школе, а потом в сборной заметно выросли. Причем ведь не только лыжами, но и силовыми упражнениями. Зачетная получилась фигурка.

Назаров голубым не был, не то еще время и не та страна. Скорее, он посмотрел как офицер солдата и в его представлении он сумеет выполнить предоставленные ему задачи. Такое видение заставило его замолчать. После этого он еще увидел и новые погоны.

— О! — искренне удивился он, — а я думаю, что ты так изменился, стал каким-то солидным, серьезным. А ты всего лишь погоны поменял с рядового на ефрейтора.

Неспешно махнул мне рукой:

— Иди ко мне, ефрейтор, новость есть и не пойми какая. Стал известен ревизор, который к нам едет. Это маршал авиации Кожедуб, слыхал про такого?

— Иван Никитович, Трижды Герой Советского Союза? А как же! — откликнулся я радостно. Увидеть первого истребителя Великой Отечественной войны многого стоит. Может уже этим и окупится все попаданство.

— Видел его? — обнадеживающе спросил начальник центра, — сумеешь поговорить без грома и молнии?

Эк он сказанул! Да чтобы я, уроженец удмуртского села, более известного по милицейским сводкам, увиделся с ним!