© Ядренцева Е. В., 2024

© «Время», 2024

Больше всего меня в тебе бесило то, как легко тебе всё давалось, что ни попроси. Если ты подкидывал апельсин, то всегда этот апельсин потом ловил. Если на ходу забрасывал конец шарфа за спину, то шарф ложился легко, небрежно, будто бы не мог иначе, а ты шёл этой своей беззастенчивой походкой довольного собой балбеса, наглеца, и лучи солнца стлались тебе под ноги, а ты как будто и не замечал.

Только потом, когда мы выросли, а ты не постарел, я до конца осознал, что шарф этот был одним из подарков моей матери и что носил ты его и в жару, и в холод, почти не снимая, – сколько раз я видел, как ты бережно вешаешь его на медный крючок в нашем старом доме, на спинку стула у моей постели или, свернув по-женски мягкими движениями, подкладываешь под голову. Этот шарф ты никому не доверял, сам стирал и опрыскивал духами «Сосновый янтарь», их тоже якобы носила моя мать, которую ты помнил и помнишь сейчас в разы лучше, чем помню я. И вот сейчас, когда младшие носятся по площади, как добрые, но невоспитанные псы, и всё пытаются тебя обнять то по отдельности, то скопом, и тянут в кафе есть пирожные, потому что, о боже, только вчера в свой черёд наконец выяснили страшную тайну даты твоего рождения, – только сейчас, когда ты говоришь им: «Вы меня ставите в неудобное положение!» – и рвёшь из хватки рукава пальто и мы оба знаем, где я скоро окажусь, – я понимаю, что ты и со мной своего добился. Мать попросила у тебя моё счастливое детство, и ты ей его предоставил, честь по чести, даром что оценить она уже не могла – да и хотела ли? И меньше всего вас интересовало, чего в этой истории хотел я сам.

Ты щуришь глаза, пока медленно поднимаешь правую руку, и носки сапог моего младшего братца, который так тебя и не отпустил, отрываются от земли. Я знаю – сейчас ты начнёшь кружиться и брат закружится вместе с тобой, заорёт в восторге, а ты состроишь эту свою унылую мину и сделаешь вид, что совершенно ни при чём, только придержишь его свободной рукой, и сестра тут же начнёт требовать покатать её тоже, и мы с тобой так и не поговорим.

Ты бегаешь от этих разговоров с тех пор, как мне исполнилось тринадцать и мы с тобой познакомились.

Самый глупый соблазн – поверить, что ты повзрослел, окреп душевно, оставил позади того себя, который один и ответственен за прошлые ошибки, и уж теперь, конечно, всё исправишь. Я просыпаюсь среди высокой травы и не могу понять, где верх, где низ – будто на меня выплеснули небо, голубое, какого даже во сне не бывает. Обморочно-яркое. Я лежу неподвижно, уже не там, ещё не тут, и земля подо мной качается, как колыбель, пока я привыкаю иметь тело. Значит, я снова в игре. Значит, я вернулся. Потом по рукам начинают бегать муравьи и прочие безымянные букашки, и я сдуваю их так аккуратно, как могу. Ещё минуту назад я помнил, зачем я, но вот теперь проснулся и забыл. У меня есть: волосы, лезущие в лицо, тонкие руки, шершавые губы – я провёл по ним языком, чтобы проверить. Мне в ладонь тычется мордой какая-то ошалевшая лиса. Следует встать, пока не порос мхом и мелкими цветочками и не собрал вокруг себя всё зверьё в округе.

Воздух плотный, прохладный и упругий. Он полон запахами клевера и ромашек, лисьей шерсти и беличьей, воды и пыли. Я думаю – дети Катрин, вот я зачем. Я не увижу её саму, я никого не спас, но её детям я обязан возвратить их самих, как Катрин возвратила мне меня.

Вокруг ни души – поле и холмы, и я потягиваюсь во всю силу рук, и холмы еле заметно выгибают спины вместе со мной. Занятно: радость уже есть, а горечи ещё нет. Я пытаюсь понять, где оказался – не в смысле прерванной истории, а на карте.

Я даже не помню, плакал ли этот сын Катрин, когда его отсылали. Наверное, да, дети должны плакать. Пока иду, пытаюсь вспомнить, как он выглядел. Всегда серьёзное, хмурое лицо, как будто он уже всё понял и вот-вот меня в чём-то уличит. Сколько ему сейчас лет? Сколько мне? Я с удивлением смотрю на свои руки – они, конечно, постарели, как и следовало. Я ведь могу ему не помогать. По сути, из страдающего рыцаря я могу стать никем, а не помощником. И я понятия не имею, как ладить с детьми. Я всю жизнь был частью большой игры, и свой второй подаренный шанс собираюсь потратить всё на это же. Я надеюсь, что мальчику не стукнуло, к примеру, тридцать, потому что тогда только что избранная мной ипостась – опытный наставник – утратит всякий смысл.

Я иду, жму плечами, обживаюсь в теле заново, ворую яблоки из воздуха. Всё это не имеет ко мне никакого отношения.

В сидении у постели умирающего есть масса плюсов. Во-первых, он почти не шевелится и можно без помех запоминать: его нога сейчас толщиной с твоё запястье, локти уродливые, узловатые, как корни деревьев; чтобы услышать, что он говорит, нужно склониться к самой груди, к самому рту, поскольку у него нет сил повысить голос. Во-вторых, можно чувствовать себя полезным, просто вытерев белёсую рвоту в пятый раз подряд (легко приносить пользу человеку, который сам не в силах поднять руку). И третий плюс – ты можешь врать всё что угодно. Ты заправляешь за ухо отросшую прядь и делаешь вид, что хороший мальчик, что не было ни темниц, ни алтарей и что ты не влюблён в его жену:

– Да, я нашёл невесту. Очень славная, скромная, и нет, не в курсе. У её дома в июле цветут кусты шиповника. Она такая славная в своём домашнем платье.

Чёрт, опять «славная», ты повторяешься, он бы просёк, но не теперь – теперь он смотрит в потолок и только кивает. Ты сочиняешь своих будущих детей и скорбь его жены.

– Да, Катрин спрашивала, как вы. Да, хотела прийти, даже пыталась меня подкупить, чтоб я провёл, но я же помню, вы велели, чтоб она не видела… и она плакала, и я поэтому поздно пришёл.

Ты поздно пришёл, потому что вы с Катрин три часа выбирали гроб по образцам. Хаос, анархия, и королевский гробовщик ушёл на покой, не передав дел. И ты говорил:

– Но твой муж ещё живой.

И Катрин говорила:

– Ну и что? Это же вопрос дней, когда он умрёт, – и листала страницы с набросками, которые для вас сделал придворный художник, и шаль, конечно, сползала с плеча, и ты хотел поправить и не осмеливался и думал: «Это женщина, которую я люблю. Для меня она даже гроб не станет выбирать». – Как думаешь, может, взять вот этот, синий?

То есть кто-то в этом клятом королевстве заказывает синие гробы. И красные. И жёлтые. Смертей так много, неужели в одном чёрном.

– Тебе нужен приличный похоронный костюм, – говорила Катрин словно в ответ и окидывала тебя прохладным взглядом, как будто ты стоял перед ней голый; но ты сидел у её ног, пока она нежилась в кресле, сбросив туфли.

– Он спрашивает, почему ты не приходишь. Я соврал, что он сам велел, и сказал, что его бинты пора менять. Они правда промокли.

– Какой ты честный, врёшь наполовину. И что мой муж?

– Приподнялся. Сказал: и правда, нечего ей тут делать. А потом мы перебинтовывались и он забыл.

– Ты что, его мать? «Мы перебинтовывались»?..

– Он больше никого не хочет видеть.

Катрин качала головой:

– Не понимаю, он же всё равно забудет? Ни орденов, ни милостей. А если не забудет, то ничего уже не сможет сделать.