Похоже, он репетировал. Возможно, даже писал текст на бумажке. Он считает дни с их знакомства, это так трогательно. Конечно, никаких «больше года» – тут он дал маху, годовщина будет только в ноябре, но сам факт… Он считает дни, когда ее не видит. Или когда видит.

– Это правда, – соглашается она. – Правда, что я привыкла жить одна и никогда не проводила много времени с другими людьми.

Отчаянный вопль человека сверху и наскоро включенная песня для его мнимого успокоения оглушают их, Слава недовольно морщится и вздыхает.

– Ты жила в общаге с другими людьми. И здесь, здесь почти как общага из-за этих криков, невозможно. Макс съедет в счастливое семейное будущее приблизительно недельки через три, так что нам не придется искать квартиру. Я заберу тебя, и мы будем жить вместе, почти в центре, здорово?

Она машинально собирает оборванные ажурные листья хризантемы со стола.

– У меня столько всего, и книги еще…

– Только не говори мне, что ты не поедешь и останешься здесь…

– …тем более что собрать вещи – не проблема, – устало заканчивает она.

Крик и музыка обрываются, они смотрят друг на друга. Славу расстраивает этот разговор, и ему не удается это скрыть.

– Извини. Просто я стану очень зависимой и… В общем, все не важно. Я хочу начать писать. И мне нужно одиночество.

– Ты и так пишешь. – Слава присаживается на корточки рядом с ее креслом.

– Я серьезно.

– И я. У тебя есть потенциал, почему бы и не попробовать, – говорит он, кладя голову ей на колени.

– Ты правда так думаешь?

Нечленораздельные звуки сверху перекрикивают пение Хворостовского. Слава морщится.

– Я думаю, что тебе нужно учиться дальше. Получить высшее образование. А тебя правда интересует мое мнение?

Он смотрит на нее снизу вверх, она оставляет холмик из листьев на столе, проводит рукой по его голове.

– Очень хорошая стрижка в этот раз, ты мне нравишься таким. На тебя обращали внимание девушки на улице, когда мы шли сюда. Ты, вообще, такой… вызывающий неосознанный интерес в общественных местах, я заметила.

– Не переводи тему…

– Мой образ жизни приведет тебя в отчаяние.

– Я смирюсь.

Ультразвуки сверху падают и окружают со всех сторон. Кажется, весь мир подвержен этой акустической силе, а они сейчас в мире, который не больше тонкого, картонного, ничем не защищенного спичечного коробка.

– Хорошо. Перееду и буду жить с тобой. Оттуда мне ближе до работы. Можешь думать, что это – корысть с моей стороны.

– И с моей. Ведь у тебя на пути не возникнет больше никакой Кирилл.

– Ты – проходимец! – Она улыбается и целует его в щеку. – Не переживай, я познакомила Кирилла со своей подругой.

– А ты – полтергейст. Совершенно необъяснимое явление.

Он берет ее на руки, круто развернувшись в направлении дивана, усаживается вместе с ней на коленях, обнимает, уткнувшись лицом в ее волосы.

– Я хочу придумать тебе ласковое прозвище, но пока не могу понять, кто ты такое. – Слава бережно, точно статуэтку, укладывает ее на диван, моментально снимая с себя майку. – Котенок, щеночек, зайчик, рыбка…

Она улыбается, отрицательно качая головой.

– Ага. Зоопарк. Еще: беленькая, маленькая, бусинка, цветочек, но ты не любишь цветов, ягодка – ужасно! – Он смотрит на нее, не мешая ей добровольно раздеваться. – Инопланетянка. Колючий ежик. Лягушонок, конечно. Но ты обидишься.

– Солнышко, – говорит она.

– Че-ре-паш-ка, – торжественно заключает Слава.

Они целуются долго, не закрывая глаз и не мигая до слез, пока смех не вырывается наружу и его становится невозможно сдержать.

– Никакое ты не солнышко, – шепчет Слава. – Иногда – тучечка, иногда – небочко.

Человек сверху отчаянно кричит, срываясь на фальцет.

По счастливому стечению обстоятельств мы сняли эту уютную виллу, а не отель. В отелях есть что-то казенное, даже самые симпатичные из них редко бывают уютными. В вилле мы занимаем самую обычную комнату на втором этаже, обитую деревянными планками, с двумя кроватями, бойлером и маленькой открытой террасой, но в ней есть атмосфера. В любой момент я могу представить себя в бунгало любой экзотической страны, где солнце всегда жаркое, жизнь вечная или по меньшей мере многообещающая, загар никогда не смывается, по крыше скачет какая-нибудь безымянная птица счастья. Однажды мы поедем в такую страну, вот Ида подрастет, и поедем.

Между нашей и соседней виллами по вечерам бьет прелестный фонтанчик, так что стоит закрыть глаза – и под его серебристое журчание можно перенестись куда угодно. Или, действительно, сбежать на цыпочках, пока Мечик, точно ребенок, отсыпается вместе со всеми младенцами мира с двух до четырех, унестись вприпрыжку по нотам вальса № 7 Шопена. Второй вальс, дорогие дети (также известен как «Седьмой вальс», являясь седьмым по счету в творчестве композитора), написан в до-диез миноре и посвящен Шарлотте де Ротшильд. Это один из самых поэтических и меланхолических вальсов в творчестве Шопена. Состоит из трех главных тем, чередующихся между собой. Первая тема спокойная и неспешная, позволяет спуститься по улице Вели Виногради, любуясь лиловыми гроздьями бугенвиллей, уже выгоревших на солнце ржавыми пятнами, фуксиевыми соцветиями олеандра, меховыми спинками пчел, кружащих над фиговыми деревьями; почти вприпрыжку пускаешься под пассажи второй части, минуешь дядюшку, который машет, будто старой знакомой, предлагая купить сливы, отказываешься, нет, и персики нет, быть может, на обратном пути, входишь во двор отеля, ультрамариновыми глазами ставней пялящегося на старика, спящего под тентом на стуле, сюда подойдет что-нибудь из Брамса, пожалуй, опус 118, минуешь этот отель, еще отель, живописную масляную композицию с сохнущим бельем на белой стене одного из них по дороге на Словенский пляж. Горные массивы вдали кажутся выцветшими фотообоями, пальмы – войлочными декорациями. Крыши домов – апельсиновой кожурой, подвяленной на солнце, дома – скукоженными плавлеными сырками. Задать тональность дню помогает запах влажного, нагретого солнцем песка, пока шагаешь в ритме прелюдии соль минор Рахманинова, немного переигрывая и скатываясь в танго с тенью, смотришь, как навстречу выходит море, как солнце сеется на него алмазной россыпью, превращает воду в стереовариокартинку, полощет небесную синьку с редкими оборочками облаков. Статую балерины на пирсе озаряют полосы света, словно медные трубы в оркестре. Одни чайки чертят свои параболы, другие выстраиваются на берегу, точно семья для фамильного портрета, люди на берегу лежат как попало, Кто-то разбросал их, будто кукол в нерукотворной детской.

И я обхожу торговую галерею, спешу раствориться в мощеных переулочках Старого града, остро чувствую в себе жизнь, миллион безымянных возможностей, нечаянную радость, кажусь себе значительнее всех исторических памятников, всех старинных артефактов, аляповатых сувениров, искусных украшений, кареглазый мальчуган тянет отца за руку, что-то непонятно лопочет, ему хочется уйти подальше от достопримечательностей, от каменных стен, позирующих для социальных сетей и глянцевых обложек, ему хочется к воде, мороженому и зоне фуд-корта, это ясно без перевода с любого детского языка.

Босоножка натерла ногу чувствительно и горячо. Мне почти нравится эта саднящая боль, нравится, что благодаря ей Сегодня навсегда запечатлеется в видоискателе памяти. Этот момент останется со мной. В тот день, когда я натерла ногу… – так говорят. Цепляются за малозначительные подробности, вспоминая, как и при каких обстоятельствах чувствовали себя живыми.

И я чувствую, что снова могу во что-то верить. И писать для Иды. Чтобы она мной гордилась, потом, в будущем. Пишут для одного-единственного человека, садятся за инструмент и играют (не напрягай руку, легче! Легче!) для одного-единственного человека, речи о попытке завоевать весь мир притворны или неразумны, нет, это неправда, умный не пойдет завоевывать мир и всех, так делают только глупцы, они торопятся успеть, создают дешевку, ширпотреб, попсу, макулатуру, свое эго, но не становятся от этого счастливее ни на грош. Они не знают, что могут жить без всех, но не могут жить без одного. Возможно – без себя. Того, кого бросают на потребу публике.