Санкт-Петербург

– А поутру Клавдия Петровича нашли лежащим у окна, что выходит в сад. Он едва дышал, был весь белый, словно погребальный саван. Глаза распахнуты, в них – страх какой-то неописуемый. Он прошептал: «Пляшет… Пусть она пляшет». Мы, было, спросили, кто, но он уже отдал Богу душу.

– А-а-апчхи! – вместо ответа оглушительно чихнул Корсаков.

Платон Константинович Репин и его матушка, Агриппина Юрьевна, повернулись к Владимиру – он с удивлением, она – раздраженно поджав тонкие губы. Даже в текущем, крайне скверном, состоянии Корсаков быстро усвоил, что хоть разговор и вел юный князь, но настоящей владычицей дома Репиных являлась именно надменная худая дама, стоящая рядом с сыном.

– Избибите, – гнусаво пробормотал Владимир, хлюпнул носом и уже разборчивей добавил: – Простуда.

– Да-да, конечно, – понимающе закивал Платон Константинович. Был он ровесником Корсакова и обладал на удивление открытой улыбкой и внимательным взглядом. Несмотря на юный возраст, князь успел снискать себе репутацию благотворителя, выстроив на деньги, доставшиеся от отца, несколько сиротских и вдовьих приютов в столице и окрестностях.

Корсакову очень хотелось домой. Лечь на мягкую перину, укрыться одеялами, обложиться носовыми платками и согреваться горячим куриным бульоном или чаем с молоком и медом. Более того – в любых иных обстоятельствах он бы так и поступил. Но… Когда тебя призывают Репины, один из знатнейших и богатейших родов империи, отказывать не принято. К тому же предки Корсакова были с ними дружны. Какая-то из представительниц семейства даже приходилась ему прапрабабкой. Словом, не откликнуться на приглашение Владимир не смог.

Поэтому сейчас они втроем стояли, укрывшись большими черными зонтами, в саду особняка Репиных. Фамильный дом построили в Коломне1, на берегу Мойки, и близость реки особенно ощущалась простуженным Корсаковым в этот промозглый осенний вечер. Окружающая картина это ощущение лишь усугубляла. В последние годы Репины разъехались, заняв не менее (а то и более) роскошные особняки в Петербурге и Москве. Дом в Коломне оставался вотчиной патриарха семейства, Клавдия Петровича. С недавнего времени – покойного. Чего и следовало ожидать: мало кто доживает до 92 лет. Старое здание и сад, казалось, увядали вместе со своим бывшим хозяином. Повернутая к небольшому парку сторона дома явственно нуждалась в подновлении. Сам сад разросся, будто давно не тронутый заботливыми руками садовника. Выложенные выщербленным от времени булыжником дорожки местами утопали в лужах. Деревья, большей частью сбросившие перед зимой листья, тянули в разные стороны острые изломанные ветви. Плющ почти полностью скрыл собой садовые шпалеры. Лишь фонари, похоже, работали исправно – по крайней мере все, что стояли вдоль главной аллеи, светились теплым оранжевым светом.

– И вы… Пардон… – Корсаков извлек из кармана носовой платок, высморкался и, скорчив приличествующее ситуации извиняющееся выражение лица, продолжил: – И вы хотите, чтобы я удостоверился в причине смерти Клавдия Петровича?

– Причина смерти нам понятна, – впервые вступила в разговор Агриппина Юрьевна. – Не будем ходить вокруг да около – мой свекор был феноменально старым и больным человеком. В том, что он скончался, нет ничего необычного. Дело в его завещании.

– А что с ним не так? – спросил Владимир.

– Понимаете, grand-père2, после смерти моего отца, все состояние завещал мне, – ответил вместо матери Платон Константинович. – При условии, что сохраню дом и сад, и перееду сюда жить. Чего мне, Владимир Николаевич, очень бы не хотелось.

Корсаков прекрасно понимал молодого князя. Тот недавно отстроил себе новый роскошный дворец на Миллионной улице. Перебираться из него в старый потрепанный дом в Коломне не захотелось бы никому.

– Дело не только в удобстве, – вновь сказала Агриппина Юрьевна. – Мы вызвали вас убедиться, что дом… Безопасен.

– И, я так понимаю, речь идет не о надежности стен и крепости полов, – не упустил возможности съязвить Владимир.

– Правильно понимаете, – процедила сквозь зубы Репина.

– Видите ли, нынешнее состояние дома – следствие того, что, в последнее время, нам с трудом удавалось найти слуг, которые согласились бы ухаживать за ним, – пояснил Платон Константинович. – И дело не только в том, что у моего деда, откровенно говоря, был отвратительный характер.

Молодой князь выразился мягко. Сказать, что у Клавдия Петровича был отвратительный характер – все равно, что сказать, что извержение Везувия немного потревожило жителей Помпей. Старого Репина ненавидели. Терпели, в силу знатности и богатства, но все равно – ненавидели. Причем, судя по тому, что ни Платон Константинович, ни Агриппина Юрьевна не выказывали ни следа скорби по почившему, членов его собственной семьи это тоже касалось. Людей вроде Клавдия Петровича в старые времена именовали просто – «дикий барин». За любую оплошность, сколь бы незначительной она ни была, и за любую мнимую обиду старый Репин стремился спустить с провинившегося шкуру. Иногда – буквально.

– С этого места, будьте добры, поподробнее, – попросил Корсаков. – Считаете, что вам достался нехороший дом? Право, я удивлен – слухи о том, что вас одолевают призраки, до меня не доходили.

Репины переглянулись, раздумывая над ответом. Слово взяла Агриппина Юрьевна:

– Они до вас и не должны были дойти. Мы щедро платили, чтобы эти россказни не просочились в свет. Нам нужно следить за репутацией. Поэтому, думаю, не стоит напоминать, что все, о чем вы узнаете, должно остаться между нами.

– Не беспокойтесь. Конфиденциальность – часть моей работы.

– Дедушкин дом всегда был… странным, – сказал Платон Константинович. – В детстве я чувствовал себя там неуютно, да и когда подрос легче не стало. У Клавдия Петровича всегда были правила. Странные такие. Например, комнаты со стороны сада стояли закрытыми для всех, кроме деда. Членам семьи и гостям дозволялось жить только в комнатах, выходящих на Мойку. Возможно, поэтому в доме всегда было холодно и гуляли сквозняки, распахивая и захлопывая незапертые двери. Кстати, еще одна причуда! Все двери запирались на ночь, без исключения.

– Клавдий Петрович как-то это объяснял? – уточнил Корсаков.

– Объяснял? – хохотнул молодой князь. – Владимир Николаевич, я еще раз напомню, что за человек был мой дед! Он никому ничего не объяснял. Он повелевал, а окружающие обязаны были беспрекословно повиноваться. Перед сном он лично обходил весь дом и следил за тем, что все двери действительно заперты.

– Любопытно, – протянул Корсаков. – А после того, как вы запирали двери, не происходило ли других странностей? Быть может, вы слышали чьи-то чужие шаги или голоса? Необычные звуки?

– Голосов не слышал, а что до звуков… – Платон Константинович задумался. – Не знаю, насколько их можно назвать необычными, но в коридорах по ночам действительно то и дело раздавались тяжелые шаги. Так не топал даже дедушка, а он был, скажем так, человеком массивным. Еще стук. Иногда в дверь, иногда – просто по стенам.

– Можете его описать?

– Тяжелый… Одним словом – тяжелый. Не легкое постукивание, а именно мощные удары. В детстве они меня очень пугали, но теперь я понимаю, что, хоть невидимый гость и стучал в двери, он не пытался их открыть или выбить. Просто три медленных глухих удара – тук-тук-тук. Потом шаги удалялись.

– Так было каждую ночь?

– Нет… – Князь покачал головой. – Иногда шаги и стук звучали раз в месяц, иногда – раз в год.

– Один раз… – начала было его мать, но голос подвел ее, а сквозь холодный фасад проступили черты совсем другой женщины, которая вспомнила что-то действительно личное. – Один раз, когда Платон был еще маленьким, какая-то сила разгромила один из коридоров. Окна, вазы, мебель – все разнесли в клочья. А на двери кабинета что-то выскребло одно слово: «Нет».