– Сложный фильм «Служебный роман», – произнес Блок, – но он о прайде, где львица – директор, а лев и два подрастающих львенка – ее подчиненные, получается.

– Сейчас же не этот фильм идет, – поднял брови Есенин.

– Просто, пришло мне в голову.

– Да я понял, конечно, – не глядя на Александра сказал Сергей.

– Тогда фильм «Гараж» – самый главный, – молвила Тэффи, – в нем лишают гаража трех мужчин и одну женщину. Гараж только повод для нестандартных, нетипичных отношений, для осуждения их. И они, эти четверо побеждают. А проигрывает режиссер. То есть Господь Земли.

– Там же оставляют без гаража не женщину, а ее мужа, – возразил Маяковский.

– Ее муж и есть фильм «Гараж», а вообще – цензура, – приложила палец к губам Владимира Тэффи.

– Если женщина приходит вместо своего мужа, значит она этот муж и есть, – молвил Клюев, – просто женского пола.

– Действительно, – пробасил Маяковский, весь Советский Союз – планета Марс, но захваченная. Как колония. Вот и эзоповским языком Марс говорил о себе. Сам себя стыдился и не признавал. Это беда Союза и причина распада его. СССР должен возродиться, но иначе уже. С Марсом на плечах в виде сердца. Для того там и туф. Эх, Армения наша.

Клюев принес кофе, добавил в него коньяк «Эребуни» и предложил всем пить этот божественный эликсир. А новости говорили:

– Убийства, убийства, рождения. Помолвки, свадьбы и дети. Стройка нового города. Город как космос весь. Часть космоса – небо, отрезанная от него для того, чтобы глаза могли его есть.

Есенин сказал громче динамиков:

– Когда мой отец стал отцом, то не изменился почти.

Блок отрезал:

– Папой не становятся – папой рождаются. Просто перетасовка карт.

– Это очень глубокая мысль, – отметила Тэффи и сделала глоток коньяка, но без кофе. Благо, стаканчики были, и плыли, и искали священной земли.

– Вот говорят, – включился в беседу Клюев, – виртуальность никогда не заменит реальность, но это же не так. Уже есть интернет, дополнивший телевидение. Это капля за каплей, а в результате будет бочка. Количество перерастает в качество, просто надобно ждать. Ждать и работать.

И на окно села голубка, прилетевшая с Марса, начав ворковать, передавать информацию, хоть пока что подспудно. В дверь позвонили, Клюев открыл, вошел умерший Блок, разулся, обнажил свои умершие ноги, прошелся по комнате, пожал руку живому Блоку, заговорил:

– Я умер, я умер, я умер. Но вот я живой сижу. От этого можно спятить.

Он сделал глоток из чашечки живого Блока, поморщился, обулся и ушел. Александр только пожал плечами, Тэффи сняла напряжение:

– Женщины оптимистичней мужчин. Считается, от недостатка ума, от поверхности. Наоборот. Просто женщины больше знают и чувствуют. И не показывают превосходства своего, чтобы мужчинам было веселее в песочнице играть в настоящие танки.

Блок отреагировал:

– Вот инсульт или инфаркт. Это проживание истории. Марс – это и мозг, и сердце. И ты на своем опыте проживаешь то, что случилось когда-то там.

Клюев, оказывается, вызвал проститутку, он пригласил ее войти, дал бутылку коньяка добивать друзьям, а сам, раздевшись до трусов, ушел с девочкой в соседнюю комнату. Оттуда вскоре стали доноситься их голоса:

– Я красивая девочка, да? – спрашивал Клюев.

– Я влиятельный в поэзии гражданин, – отвечала девчонка.

– Тебе нравятся мои бедра? – интересовался поэт.

– Они потрясающи.

– Хочешь потрогать мои булки?

– Конечно.

– А посередине?

– Там нора. В нее уползла змея и показала свою голову с другой стороны.

– Верно. Так что ж?

Через минут пятнадцать, пока компания пила кофе/коньяк, девчонка ушла, хихикая будто из ушей, так как рот в большей степени микрофон, Клюев оделся и сказал:

– И так каждый день. Нелегко быть поэтом.

– Даа, – протянула Тэффи, – конечно. А вот почему убивают? Деньги, ненависть – все второе и третье. Главное то, что хотят забрать душу, чтобы потом, когда умрешь, эта душа продолжила жить в тебе. Или желают прожить душой жертвы, а после смерти ее включить уже свою и продолжить свое бытие. Бессмертия так хотят.

Допили коньяк и поехали— без Николая, ушедшего писать стихи в мир иной, куда вела еще одна дверь его комнаты, – в гараж к Бурлюку: он там машину ремонтировал, как он написал в мессенджере Владимиру, и иногда прикладывался к бутылке, из которой тек ему в горло мир. И говорил ему:

– Пей меня, Давид, иначе я выпью тебя.

И Бурлюк не смел возражать, глотая не то, что было в бутылке, текст, а то, что он видел, читая, – кино. И эти кино были все фильмы Гайдая, Рязанова и Данелии, превращающиеся от распития в произведения Параджанова и Тарковского. И они, эти творения двух гениев, занимались сексом друг с другом и рождали Россию будущего, которая просила грудь Марса, бывшего раньше женщиной, две груди – Фобос и Деймос, чтобы пить из них полное собрание сочинений Маяковского.

18

Ходили вокруг авто, Тэффи села за руль, посигналила, «Победа» издала звук раненого тигра и смолкла. Давид вытянулся на это и сказал:

– Знакомьтесь, мой великий друг – Маяковский.

– Да мы знакомы сто лет, – рассмеялись все.

– Нет – нет, – не согласился Бурлюк, – как великого поэта вы не знаете его. Ну что? Московские клубы, бары, кафе – по мелочи. Публикации – брызги. Вы не видите его основного масштаба.

– Может быть, – бросила в рот Тэффи жвачку со вкусом фразы «Бог умер».

Рядом с гаражом прошел дед, который сказал:

– Мне триста лет, и таких, как я дофига, просто предпочитают не говорить о таких.

Бурлюк кивнул ему, пожал руку и ответил тем, что ничего не ответил. А Маяковский смотрел на небо, где летали птицы, вылетевшие из книг Есенина, и звал их обратно в тома. Птицы голосили:

– Нет – нет, мы хотим на свободе, нас не тянет в тюрьму, уж прости.

И снова летали, разевая клювы, в которых бились пойманные ими рыбки – языки. Блок слушал это и смотрел на машину, в капоте которой ковырялся Бурлюк.

– И не надоело тебе? – спросил он его.

– Ничуть, – вытер тряпкой руки Давид, – самое то, машина – друг человека, она заменила собаку. Почему псы лают на авто? Из-за этого. Все же ясно.

– Да – да, – зашагал вокруг авто Маяковский, – собаки потеряли свой статус. Собак больше нет. Нет, ну они есть, но не такие уже. Больше волки, чем псы. Потому что пес – это тот, кого любят, волк – тот, кого разлюбили.

Вскоре «Победа» заурчала, зафырчала, заработала по указанию Бурлюка и повезла под управлением Тэффи по городу. Показывала им картины насилия, убийств, наездов, грабежей, мирного неба, моря, заката, небес с парашютистом, летящим наверх, автобусы, полные скелетов, жующих хурму, а потом выяснилось, что вместо окон – экраны, даже лобовое показывало не то, а машину вел автопилот, а Тэффи, зная об этом, имитировала вождение. Ей Бурлюк нашептал, тайно сказал о том. Доехали до Литинститута, вышли и стали записывать на телефоны выходящих оттуда писателей. Так сняли Толстого и Достоевского, их небо на месте лиц и то, как Толстой произнес:

– Мы вместе с тобой шизофрения. Ты больная часть моего мозга. Твоя смерть – лоботомия. Моя смерть – выздоровление ее самой от меня.

Достоевский расхохотался и сказал:

– Все так, безусловно. Но – «Бесы» – это преступление, «Идиот» – наказание.

– Именно, – кивнул Толстой, – а продолжение «Братьев Карамазовых» – «Американская трагедия».

Они ушли, их заменил Горький, который вышел, закурил, стал сигаретой, после ее огоньком, затем дымком и растворился в небе огромным портретом Сталина. Когда рассеялся и тот, показался из дверей Рубцов и закричал:

– Поэт Николай Рубцов

Хочет пива и голубцов!

К нему подбежала женщина, дала это все ему, покормила его, представилась его женой и убийцей, отсидела свой срок на коленях перед не умершим мужем и ушла с ним под руку, оборачиваясь и показывая Литинституту язык, который был разжеванным зубами Рубцова голубцом.