Она пришла как-то вечером домой какая-то вся странно собранная и даже напряжённая. Тряхнула чёлкой и сказала: – Мама, познакомься, это Роберт. Он заканчивает университет, мы скоро поженимся и уедем жить в Сан-Франциско. Там его родители. Из-за дверного проёма в коридор вплыл высокий обаятельный мулат. Он улыбался и держал мою дочь за руку. Сначала я подумала, что это первоапрельская шутка (было как раз 1 апреля), но я быстро поняла, что никто не шутит, это всё правда, и что мне теперь делать, я не знала.
У меня было три варианта поведения. Первый: «Как я рада. Будьте счастливы, благословляю». И дальше приступать к практическим вопросам – свадьба, отъезд, где будут жить, что делать с институтом и т. д.
Второй: «Ни за что! Через мой труп! Ты с ума сошла! В чужую страну, где у тебя никого нет! В чужую семью! Бросаешь институт! Бросаешь меня, которая тебя растила, кормила, учила! И ради кого! Ради этого? Ты его совсем не знаешь! Ты – сумасшедшая дура! Подумай головой. И вообще, ты ещё слишком молода для любого замужества, тем более для такого!» Потом слёзы, вопли, сопли, упрёки и т. д.
И третий вариант. Ничего пока не высказывать. Поговорить, разузнать, наладить контакт, потянуть время, а там, может быть, аккуратно отговорить. Я выбрала третий вариант. Старалась держать себя в руках, ведь всё ещё можно изменить. Я накрыла ужин. Даже улыбалась. Говорила на светские темы, только иногда задавала вопросы, чтобы не набрасываться сразу. Я видела, что Вера довольна. Роберт очень хорошо говорил по-русски с мягким акцентом и всё время улыбался. Но когда Вера вышла на кухню помыть посуду, я сразу перешла на английский, чтобы наш разговор не был ей понятен. Вере не очень-то давались языки, поэтому, хоть она и учила английский, словить смысл нашего разговора, да ещё сквозь шум воды, она бы не смогла.
Я стала быстро говорить Роберту, что очень обеспокоена, что Вера молода и не знает жизни, и что она плохо владеет английским. И что, возможно, это просто первая любовь (ну, в крайнем случае, вторая, подумала я, зная её предыдущее увлечение). У неё ещё нет образования, кем она будет работать? Я не хочу, чтобы она была просто домохозяйкой. И неизвестно ещё, как к ней отнесутся его родители. Роберт выслушал всё с неизменной улыбкой и стал спокойно отвечать. Он сказал, что очень любит мою дочь, что сделает всё для её счастья, благополучия и спокойствия. Он сказал, что в языковой среде она моментально выучит английский именно потому, что очень молодая. (Вере тогда только исполнилось девятнадцать.) Он сказал, что ему двадцать семь лет, что у него два хороших образования и в Сан-Франциско он может рассчитывать на хорошо оплачиваемую работу. Он легко сможет оплачивать Верино обучение в колледже по любой специальности, какую она только пожелает. Он сказал, что его родители очень состоятельные люди у них большой дом в Сан-Франциско. Но как только Роберт с Верочкой приедут в Штаты, и он устроится на работу, он сразу снимет или даже купит свой собственный дом. Родителям он уже обо всё сообщил, послал фотографию Веры. Они одобрили его выбор и с нетерпением ждут их приезда. Его мама – адвокат, имеет свою контору, а отец (вот он как раз темнокожий) – врач-уролог, работает в хорошей клинике.
Верочкины перспективы казались безоблачными. Но Роберт понял и то, о чём я не сказала. – Я понимаю, что вас беспокоит разлука с дочерью. Если Вы будете очень скучать, то мы будем рады, если Вы переедете к нам в Сан-Франциско. Для вас не будет сложным устроиться на хорошую работу, поскольку Вы превосходно владеете английским языком. А такая очаровательная дама, как Вы, легко найдёт себе там достойного спутника жизни, если, конечно, захочет. Я улыбнулась и сказала: – Спасибо за комплимент, я подумаю.
Короче, когда Вера вошла в комнату с электрочайником в руках, я уже испытывала к Роберту и симпатию, и доверие. Постепенно я смирилась с необходимостью отпустить дочку в Америку, но ехать туда сама я категорически не хотела. И поэтому мне было очень грустно. Подумав о предстоящей разлуке, я начинала плакать. Я буду приходить в пустую квартиру. Я буду знать, что она не забежит даже на минуту, что она не придёт со своим мужем на обед в воскресенье, что я не приду к ней в гости. Я буду до боли хотеть её видеть и буду знать, что это невозможно. И по телефону так уж много и так уж часто не поболтаешь, даже если ухлопать на это всю зарплату (скайпа ещё не было) – разница во времени одиннадцать часов: у них день, у нас ночь. Я лила слёзы почти непрерывно, пока они не уехали, я лила слёзы, представляя свои будущие страдания. А когда они уехали, страдания и слёзы, как ни странно, прекратились. Я вдруг поняла, что рабочая неделя пролетает очень быстро, а в субботу Вера обязательно звонит, и мы обязательно долго болтаем. А в воскресенье звоню ей я, и мы опять долго болтаем, и всё это оказалось не так страшно.
Петя привёз меня в Пулково очень быстро, так что мне пришлось там проторчать ещё полтора часа. К счастью, я успела сунуть в сумочку какой-то идиотский детектив, и он помог мне скоротать это время. Я не люблю аэропорт, это какое-то холодное место. То ли дело железнодорожные вокзалы с их толчеёй, сумятицей, грудой вещей, платформами и рельсами. Радость встречающих, грусть провожающих, тревожное возбуждение отъезжающих. Усталость и надежда приезжающих – всё это повисает густой атмосферой, насыщенной людскими эмоциями. Этим необъяснимым чувством заражаешься моментально, как только попадаешь на вокзал. Но в последние годы мне гораздо чаще приходится летать, чем ездить. Скорость, экономия времени. Впрочем, не любя аэропорты, я, тем не менее, люблю летать. Я обожаю во время взлёта смотреть в иллюминатор, видеть этот бесшабашный разгон, этот удивительный, всегда кажущийся мне чудом, отрыв от земли, видеть, как всё, что казалось большим и значительным, становится меньше, меньше, меньше, совсем малюсеньким, и, глядя на крошечный, словно игрушечный город, крохотные, ровно расчерченные поля, луга, деревеньки, озёра-лужицы и тоненькие извивы рек, начинаешь чувствовать себя немного богом.
Я обрадовалась совершенно по-детски, когда обнаружила, что мне и на этот раз досталось кресло возле иллюминатора. Я снова предавалась любимому занятию и оторвалась от окошечка только тогда, когда мы прочно поплыли над облаками. Смотреть на белую вату, пусть даже подсвеченную солнцем, мне быстро надоело. Я заснула. Мне приснилось, что я вхожу в большую, круглую серую комнату. Ставлю на пол дорожную сумку и говорю: «Вот я и дома». И вдруг комната начинает вертеться всё быстрее и быстрее. Я кричу от страха и просыпаюсь. Рядом стоит стюардесса и предлагает мне обед. Как ни странно, я голодна. Съедаю куриный окорочок с картошкой фри, пью кофе и Акваминерале. Я успокаиваюсь и вновь погружаюсь в идиотский детектив. Когда до конца остаётся пять или шесть страниц, объявляют посадку.
Я спускаюсь с трапа, иду по дорожке и напряжённо вглядываюсь в лица людей, которые там впереди, стараясь угадать, кто же меня встречает. Я приближаюсь. Я уже дошла. Разные люди – мужчины, женщины, с радостными улыбками обнимают и целуют кого-то из тех, кто летел со мной в этом самолёте. И все они уходят, уходят… А я остаюсь одна и испуганно озираюсь в поисках того, кто же встречает меня. Тщетно. Меня никто не встречает. Я хожу по аэровокзалу и так же вглядываюсь в лица. Лиц немного. «Наверно опаздывают.», – думаю я, продолжая бродить взад и вперёд в надежде, что сейчас по радио объявят: «Такая-то, Вас ожидают там-то.! Но проходит 15, двадцать, тридцать минут, и никто ничего похожего не объявляет. Мне становится тревожно, очень тревожно. Но я собираю волю в кулак, достаю из сумочки листок, который мне дал Андрей и решительно выхожу на улицу. Машин тоже нет. Все разъехались…, а следующий самолёт не скоро. Нет, вот слева притулилась одна грязная таксишка. Я подхожу. За рулём ссутулился мужичок в кожаной кепке и тулупе. Я стучу. Он приоткрывает дверцу.
– Простите, Вы отвезёте меня вот по этому адресу?
И я протягиваю ему Андреев листок. – Сколько дашь? – не глядя на меня, цедит он сквозь зубы.
