измятый вид прижизненной изнанки.
Замечу мимоходом и торцом,
что если говорить без скопидомства
вам может показать всё налицо
вся жизнь, что твоя кака от потомства.
Ещё поспорил бы с другим творцом
по праву проживавшего чуть дальше
что либо повезло ему с птенцом
лесным и не было с соседом фальши -
с тем соловьём-близняшкой, что в траве
устраивает с братом переклички
и в перерыв в гнездо и на листве
усердно мечет гладкие яички,
либо он с ветром рифме изменял
и ради заводного благозвучья
хитрил и трелям всячески вменял
в вину, что не ломают с треском сучья.
Скорее с горбоносой соглашусь -
откуда же когда не из отбросов
все эти черви прут, сухи как гусь
и перломутровы как сеть покосов -
прозрачной паутины пелена
с дрожащими от ливня жемчугами!
Когда же снова выползу я на
бежевый луг и вновь уйду лугами?
О Бренте снова что ли побренчать?
Или начать с того, какие волны?
Какая разница с чего и как начать
если есть риск , что ты до края полный
всей этой жизнью, как не высоко
звучит уже. Не то чтоб до зарезу,
а так, что и не ищешь Сулико.
Не просишь официантского шартрезу.
И в страхе перелиться за черту,
на эту мысль с усердьем напирая,
ты не находишь вдруг полоску ту
и понимаешь, что не будет края
как нет его у шара, пузыря
всей детской жизнью выдутого в губы
под взглядом, наблюдающим моря
на мыльной глади. Городские трубы
и ветки отражаются в стекле
рождённой вдруг сверхновенькой планеты
до коей далеко этой земле,
на всё готовой дать свои ответы.
Скорей всего, что разница в годах.
Как в кольцах годовых. Создатель тоже
другой. И не виднеется в нём страх
за всё вокруг. Покой на детской роже.
Пока ещё. Отвлёкся невзначай.
Ведь не о шаре всё? Ведь не о шаре?
О чём? Как знать. И это слово, чай,
вопрос, а не ответ как на бульваре.
Всё это зарождается всегда
и сквозь теплицу шпарит прямо к небу.
И достигает неба иногда.
Читатель ждет другую рифму,"фебу"?
На вот возьми, хоть чорт тебя дери!
Лишь не скучал бы, милый благодетель!
Ешь, пей, жуй, спи, ебись. Потом умри.
На пуговицы все найдётся петель.
Слшком щедрые траты,
слишком много утраты,
слишком взнервлён толпой
голос. И слишком слепой…
…и неизбежно это
дикобезбрежное лето.
И бесконечно много
будет тепла и света.
Будет светло и пыльно
и стороною тыльной
будет тереть по коже
ящик таща посыльный.
Тело таща прохожий.
Думать будет, что сильный.
Верить будет, что может
страх перед тьмой могильной
превозмочь словом "Боже"…
Бабочка
Чем крепче сон, тем крепче нужен кофе.
Себя готовя к внешней катастрофе
застыли вещи живонеживые,
как раны у пространства ножевые.
Все добежав к тебе остановились
и запыхались или удивились,
но сразу в тесноте своей застыли
на своём месте, как в прибрежном иле.
Живут двуногие – себя не слышат,
лишь пьют, едят, сопят, шумят и дышат.
Не слышат и друг друга, даже рядом.
А время вьёт канаты шелкопрядом.
Спросить бессмысленно о том, об этом
задать вопрос, не тяготясь ответом
и не дождаться, ошибившись в сроке.
А время сушит крылья на припёке.
Пойти туда, чтобы назад вернуться,
до самой смерти так и не очнуться,
не удивиться, как мгновенье тает…
А время, расправляя, улетает.
Роль
Негоциант в кабак проносит пиво,
оглядывая всё хозяйским взглядом
и поправляя мимоходом скатерть.
Немного чёрно-белых негативов
в мозгах торчат, как новая заноза,
как продолженье старого романа.
А впрочем там, где автор ставит точку
на тексте, там берёт свой карандаш
немного лапушанский режиссёр-
и мы глядим как новый Эдельвейс
пересекает в питере границу
чтобы заснуть в сыпуче-тёплом снеге,
и нос свой безразмерный потирая
в будёновке на станцию бредёт…
За окнами пакеты носят тётки.
А вечером опять гулять идут
надев повеселее кольца, шмотки
и выстроив поправильней редут.
Опять ведут своих детей мамаши.
Ведут туда же, куда их вели
от обязательной и с маслом каши
до столь же обязательной сопли.
Со страхом думаю, что жизнь проходит,
что птицы режут брюхом небосвод.
И кто-то побренчав
ключом опять заводит
во ржавом механизме ржавый ход.
Мелькание часов наоборот -
к началу от конца – омега, альфа, бета .
Но есть другой расклад. И алфавит. И это
мне как всегда покоя не даёт.
Как будто что-то может измениться.
Как будто перевод двух стрелок в новый год
рискуя подцепить шершавый край страницы
её перевернув и всё перевернёт.
В преддверьи года алчущие лица
через денёк идут, разинув нервно рот.
И в горле ком застыл, и дикий глаз слезится
узрев реальный мир, а не наоборот.
Детство
Какой-то летний день был. Много света.
Тебе ещё нисколько. Ты никто.
И ты нигде. Ты у себя. А то,
что ты не знаешь где это и это
незнанье цифр тела – не беда!
Тогда ещё не знаешь слов "тогда".
Не знаешь ни единого поэта
поскольку сам поэт. И царь паркета.
И время так же, как теперь – вода.
Ты отблеск замечаешь вместо лет.
Пылинку в свете и потоки света.
Из своего смешного арбалета
ты можешь изничтожить целый свет!
И потому всё жить ты оставляешь.
Пусть жизнь течёт, как ранее текла.
К тому же у тебя одна стрела…
И что с ней делать ты ещё не знаешь.
Вот твоя раковина, городской моллюск.
Ты зол, не весел, хочешь спать, обрюзг,
устал, спешишь, не успеваешь, ешь,
бежишь куда-то, чуть поправив плешь,
ты должен, тебе надо, ты устал,
ты будешь делать, хотя ты б не стал,
ты б начал заново и если б смог
ты б был разумней в выборе дорог.
Ты сожалеешь. Слово "бы" в тебе
как эпилептикова пена на губе.
Плюй слюни в раковину из брезгливых уст.
Вот твоя раковина, городской моллюск!
К ней приникай устами, шарлатан!
чтобы услышать древний океан.
И в ней ищи глазами среди утр
прекрасный и прибрежный перламутр.
Как изменился Кай. И Герды не видать.
Кай вынужден утрами лёд долбать.
А Герда в параллельном переулке
весь день дворы готова подметать.
Кай сыплет в душу ледяной скелет.
В грязи его оранжевый жилет.
Учитывая простоту решётки
кристаллов льда – спастись надежды нет.
А Герда, взявши веник, ошалев,
из дома выйдя, еле протрезвев
