Гарик и Нинок переглянулись.

—  Видите ли, Кира в детстве занималась спортивной гимнастикой, — сказала Наташа, и Кира кивнула в знак согласия. — А я — русскими народными танцами. Думаю, у шеста мы справимся. Но, возможно, нужны какие-то особые умения и техники, которыми мы не владеем. Мы переживаем, что не справимся, — добавила Наташа.

—  Справитесь, — успокоила Нинок, — все справляются.

—  А что самое главное в этой работе? Как вы думаете? — не успокаивалась Наташа. — Техника или чувство ритма?

Гарик и Нинок снова переглянулись. Гарик посмотрел на часы.

—  Девчат, по правде говоря, главное — сосать хорошо, — ответил Гарик. — А то, знаете, бывают девчонки умелые, и так могут, и эдак. Там такая техника — мама не горюй! А в рот берут плохо, понимаете? То ли техника хромает, то ли чувство ритма, кто его знает. Мы уж с ними бьемся, бьемся. Хоть курсы открывай, честное слово, да, Нинок?

Нинок кивнула.

—  Ну че, девчат, поехали? * * *

—  Стриптизерши, е-мое, — вздохнула Кира.

—  Ой, не говори!

Они сидели у Наташи на кухне, пили чай с сушками.

—  А мать где? — шепотом спросила Кира.

Наташа кивнула в сторону закрытой двери.

—  Ну ее, пусть спит, ради бога. Че там дальше? Вещай давай.

И Кира раскрыла тетрадь с лекциями.

—  Слухай сюда…

Они сидели в полутемной кухне и были похожи на первых христиан, собиравшихся по ночам в римских катакомбах.

—  Основоположник русского футуризма, — читала Кира приглушенным голосом, отчего речь ее звучала торжественно, как если бы она читала народное воззвание, — создатель нового поэтического языка…

Кира выдержала паузу.

—  Велимир Хлебников…

Наташа любила слушать Киру. В ее исполнении даже абсолютно бессмысленные стихи обретали плоть и кровь. Нужно было только довериться. Забыть, что это всего лишь слова, написанные в столбик каким-нибудь сутулым умником, страдавшим запоями или нервной болезнью. Нужно просто верить. Верить…

Кира читала, взмахивая руками:

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,

О, засмейтесь усмеяльно!

О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!

Послышались шаги, и на кухне появилась Наташина мама, босая, в старой комбинации. Тяжелыми шагами прошла она к раковине, набрала воды в стакан и жадно выпила.

—  Что, девки? Опять поебенью страдаете, — сказала она с легким упреком в голосе. — Лучше б денег заработали. Кто вас кормить будет, коров здоровых? 13

Денег не было. Кира варила гречневую кашу, иногда к каше покупала банку тушенки.

В саду ее кормили, но там она бывала три раза в неделю и успевала только на полдник. Дрожащими от голода руками она накладывала себе сырники. Один-два-три. Хотелось взять еще, но было неловко. Чашка с горячим чаем приятно обжигала озябшие руки.

За неделю до Нового года звонила мать. Плакала в трубку:

—  Он меня бросил!

—  Кто?

—  Этот грузинский сучий потрох! Моя жизнь кончена!

Кира терпеливо ждала, пока мать выговорится.

—  Он разбил мне сердце! Всю душу измотал! Я теперь никому не верю. Что мне делать?

Кира стояла с телефонной трубкой в темной прихожей и ногтем отколупывала со стены вековые наросты.

—  Кисель бу-ушь, миленька? — спросила ковыляющая из кухни баба Зина.

—  Он занял у меня деньги и исчез, — всхлипывала мать. — Что мне делать? Где его искать?

Кира с телефоном в руках подошла к окну на кухне. На лавочке сидели Лерыч с Генкой, пили пиво.

—  А как ты мой номер узнала? — спросила Кира, вглядываясь в окно.

—  Наташке твоей позвонила.

Генка увидел Киру в окне и призывно помахал.

—  Ладно. Не грусти. Все образуется, — сказала Кира, потому что надо было что-то сказать. * * *

Кира помнила, как ее молоканская бабка, ругаясь, кричала на мать, что та, мол, не мать, а черт знает что. Что только такая извергиня могла дитю димедрол на ночь давать, а сама по дискотекам шляться. Что мозгов у нее нет и надо было еще тогда ее сраную башку оторвать да выбросить. Но пожалели дуру. Поскольку мать все-таки.

Еще Кира помнила, как мать просила ее не рассказывать отцу о том, что Коля приходил. И Кира молчала. Это был их общий секрет, и нельзя было проговориться.

После Коли был Петя. А уже после Пети, для полного счастья — Нугзар.

Было еще другое. Страшное. Но Кира не разрешала себе думать об этом, и со временем оно перестало существовать.

Только по ночам демоны из вязкой памяти пробивались сквозь круг, старательно очерченный Кирой. И тогда в темных, тягучих, мутных снах являлся он. * * *

—  Сядь ниже, — просил он, когда машина трогалась.

И Кира сползала вниз, чтобы ее не было видно из чужих автомобильных окон.

—  Еще ниже.

Одной рукой он вел машину на небольшой скорости, а другой — приподнимал ей юбку. Эти мерзкие пальцы, толстые, жирные, скользкие как черви, касались ее, пытались пролезть глубже. Вот они уже копошатся в ней.

—  Пойдем сегодня на карусели? — призывно нашептывал он. — Мама нас отпустит.

Дыхание его было густым и вязким, как огненная река.

Он подносил пальцы к своему сальному носу, жадно вдыхал запах и звучно выдыхал, и, казалось, из ноздрей его вот-вот выстрелят две огненные струи.

—  Ты не мылась сегодня, малышка? Признайся, не мылась?

Кира просыпалась от собственного крика: «Как она могла? Как она могла со мной так?! Я же была ребенком! Ее ребенком!» 14

К бабе Зине захаживал в гости Василий Иваныч. И старушка перед его приходом долго и старательно мылась в тазике. Иногда звала Киру.

—  Подсоби мне, миленька, полей на меня.

Кира лила воду из ковшика. Старушка сидела на табуретке и, наклонившись над тазом, полоскала свою седую копну.

—  А спину потрешь? Не погребуешь?

Кира намыливала истерзанную мочалку. Бабушка, кряхтя, пересаживалась в таз.

—  Шибче! Шибче! — не унималась бабуся.

Кира изо всех сил драила старушкину спину, древнюю, как ее мочалка. Бабулька охала так, что казалось, сейчас испустит дух. Коты тревожно шевелили ушами.

—  Блестит уже спина, баба Зин.

—  Ну, добро, добро! Теперь давай чай пить.

Они пили чай, и баба Зина рассказывала о своей молодости. О том, как эти дома немцы пленные строили. И ей немчик понравился. Дюже красив был. И лицо доброе. В жись не скажешь, что фашист. Она ему раз картохи в подоле нанесла, а мать ее за это высекла. Дома жрать неча, а она, стоумовая, гляди че удумала. * * *

Василий Иваныч приходил в чистой рубашке. Приглаживал свои идеально зачесанные седые волосы. Они садились на кухне, выпивали пару рюмочек и пели песни. Пряди у него выбивались, голос становился громче.

Эх, дороги,

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян…

Баба Зина в нарядной цветастой блузе старательно подпевала, слегка покачивая головой и водя плечами. У нее был красивый звонкий голос.

«Как же так? Выглядит как бабка, а поет как молодая», — удивлялась Кира.

—  Когда ж ты ко мне переедешь? — спросил раз дед, приглаживая свои волосы. — Сколько лет уж жду.

—  И жди. Значит, доля твоя такая — ждать.

—  Вот те раз!

—  Вот те два.

—  Зинаида? Что ж ты надо мной измываешься?

—  Неча было на Лариске жениться.

—  Сколько лет уж… а все одно. Умерли уж все. И моя, и твой.

—  Все! Наговорились! Наливай давай, стоумовый. Ишь, че удумал! Что ж, у меня гордости совсем нет? И вообще, у меня тут вон коты… и Кирка… Наливай давай!

—  Коты у нее… и Кирка, — бурчал дед, разливая водку по стопкам. 15

—  Кирочка, рибонька, как ты там?

—  Бабуль, я нормально.

—  А-а?

—  Нормально, — громко повторила в телефонную трубку Кира.

В кабинке было душно, и Кира расстегнула молнию куртки.