Ося у бабы-Зининых котов и не думал харчеваться. Старушкины были приучены есть куриные головы и лапы, которые она им бросала на пол. Коты потом растаскивали их по углам.
— Скотина покормлена, — рапортовала баба Зина и усаживалась в кресло «смотреть телевизер».
А Кира варила своему рыбу с макаронами.
— Ишь какой прынц! — восклицала старушка, и непонятно было, чего в этом возгласе больше — восхищения или возмущения. Ей, выросшей в окопах Сталинграда, казалось кощунственным варить что-либо для котов.
О существовании черепашки баба Зина не знала. Кира сразу не рассказала, а потом уже было ни к чему. Все равно бабуся ее не разглядела бы. Да и в комнату к Кире она не заходила — боялась «загваздать» ее книги.
Баба Зина при своем зрении каким-то образом умудрялась стряпать сама, но из этого ничего путного не выходило. В квартире постоянно что-то горело, падало, билось, разливалось. По следам, ведущим на кухню, с легкостью можно было прикинуть бабушкино меню. На полу валялись ошметки овощей, рыбные головы и хвосты. Старушка брала метлу и живо разгоняла все это по углам, и ей казалось, что теперь прибрано. Кира сидела в такие минуты в своей комнате и, как во время бомбардировки, прислушивалась к подозрительным звукам из кухни, готовая в случае опасности кинуться на помощь.
А ближе к вечеру старушка, припорошенная мукой, украшенная рыбной чешуей, подносила Кире на непрезентабельной тарелочке что-то сомнительное, приговаривая:
— Покушай, миленька, покушай.
Кира благодарила и тем же вечером выносила бабушкины угощения местной собачке, за что та была ей безмерно благодарна. Кира садилась покурить на самодельную лавочку.
— Глянь, нерусская, а собак любит, — заметил как-то один из смурных мужичков у подъезда.
Мужички, Лерыч и Генка, не старые, а вымотанные и неухоженные, почти всегда навеселе, были частью пейзажа — сидели под кленами в любую погоду и со временем стали заговаривать с Кирой.
— Расскажи-ка, красавица, не цыганка ли ты? — поинтересовался как-то Лерыч.
— Не цыганка, — улыбалась Кира, подставляя лицо слабеющему октябрьскому солнцу.
Она вытащила сигарету. Генка поспешно чиркнул зажигалкой. Раз-другой-третий. «Левой рукой неудобно же», — подумала Кира и тут заметила, что у него вместо правой кисти — культя, которую он старательно прятал в рукав.
— А кто ж, если не секрет? — не унимался Лерыч.
Кира погладила собаку. Та перевернулась на спину, согнула лапы и подставила пузо для чесания.
— Да я сама не знаю, кто я.
— Вот те раз, — округлил глаза Лерыч, — сиротка, что ли?
Кира чесала собачье пузо, сидя на корточках. Что сказать этим людям? Какое правильное слово выбрать? Нет такого слова, каким можно было назвать ее национальность. Всего не расскажешь. Да и откуда начинать отсчет? С бабушек, дедушек? С сумгаитской резни? В школе поначалу дети выкрикивали ей: «Эй, ты, грузинка, уезжай в свою Армению», «Черномазая армянка, ехай в свое Тбилиси». У нее был непривычный говор, она тянула слова и к каждому слову добавляла «да»: «дай, да-а-а», «хватит, да-а», «пойдем, да-а». Дети над ней смеялись. Потом, конечно, все привыкли, и никто уже не обижал, а даже наоборот. Преподавательница русского языка, раздавая тетради с проверенными изложениями, желая похвалить Киру, объявляла громко на весь класс:
— И опять одна Кира не сделала ни одной ошибки, притом что у девочки русский язык не родной.
Не хотелось спорить — объяснять, что русский язык для нее единственный родной и другого никогда не было. Да, она нерусская. Темноволосая. Кудрявая. Смуглая. Так бывает. Но кто она на самом деле, она не знает, и никто не знает. Потому что нет ответа. Потому что невозможно выбрать что-то одно из того, что в ней смешалось. А перечисления «одна бабушка еврейка — другая русская — один дедушка азербайджанец — другой армянин» ничего не объясняют, а только запутывают. Да и не была ее бабушка русской. Она была молоканкой и русской себя никогда не считала. А кто такие молокане, люди не знали. И как им теперь объяснить? И кому это интересно? И теперь, когда почти все умерли, пропали, сгинули и не на кого опереться, не к кому примкнуть, стать частью стаи, кто она — если не сиротка?
— Ну, че ты в душу к человеку лезешь, — вступился Генка, — все люди — братья. Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь. Слыхал?
— Да я че? Я ниче. Интересно просто, — оправдывался Лерыч и, откупорив очередную бутылку пива, протянул Кире: — Будешь?
Кира сидела с ними. Пила пиво. Молчала. Слушала. Улыбалась.
Допив и докурив, затушила бычок в консервной банке. * * *
— Странная деваха, не пойму, — заключил Лерыч, когда Кира зашла в подъезд.
Генка ничего не ответил. Было в этой девушке что-то запрятанное. Ларец за семью печатями. Непременно хотелось разгадать. Мелкая, хрупкая, как дите. Молчит, приглядывается. Неглупая, видать. Не то что местные балаболки дворовые.
— И курит как паровоз, — добавил Лерыч. 12
Денег постоянно не хватало. Отцовские запасы к декабрю закончились. Надо было что-то делать.
— Может, нас в стриптиз возьмут, — предположила Наташа.
Наташина мама уже две недели была в запое. Девушки топтались по заваленному окурками двору пединститута, судорожно размышляя, где бы раздобыть денег. На носу были зимняя сессия и Новый год.
— Кто нас в стриптиз возьмет? — засомневалась Кира.
— А чем мы хуже?
Наташа в толстых шерстяных рейтузах и собачьей шубе была похожа на золотоискательницу из Клондайка.
Кира окоченевшими пальцами листала тетрадь с лекциями.
— Давай повторим. Клюев — представитель новокрестьянской поэзии ХХ века, из староверов…
— Из староверов, — повторила Наташа.
С Клюевым они по-быстрому разобрались. Дальше по списку шел Мариенгоф… * * *
В газете «Все для вас» Наташа нашла объявление о работе. Красивые молодые смелые девушки приглашались танцевать стриптиз в ночном клубе. Зарплату обещали выплачивать каждый вечер. Иногородним предоставлялось общежитие. Решили попробовать. Встреча была назначена на семь часов вечера на площади Ленина. И теперь они, как цапли, шли маленькими шажками по обледенелому асфальту, поддерживая друг друга под локоть. Обе были в ажурных колготках и на высоких каблуках. У Киры не было обуви на каблуках, и Наташа одолжила ей свои сапоги. У той нога была больше, но выбирать не приходилось.
Стояли, притопывая и прихлопывая. На каблуках сложно было держать равновесие, приходилось слегка наклоняться вперед. Работодатель запаздывал.
Кире эта затея не нравилась. Но Наташа заверила, что бояться нечего. Тем более раз объявление в газете и телефоны есть, значит, все официально.
Они уже представляли, на что потратят свои первые гонорары. Составляли меню на Новый год. Кира мечтала о мартини с апельсиновым соком, а Наташа о салате с крабовыми палочками — она была гурманом. «Если еще немного подкопить, можно будет купить дубленку», — рассуждала вслух Кира. У нее на зиму ничего не было. Пальтишко со школьных времен износилось и стало вконец мало, а куртка, в которой она пришла сейчас на собеседование, была короткой и совсем не грела. Наташа недавно взяла в долг и купила на рынке собачью шубу. Тема зимней одежды была для нее закрыта. Хорошо бы прикупить ботфорты. Но это не горит.
У памятника притормозила покоцанная «девятка» с затемненными стеклами. Из нее вышел молодой человек с борсеткой под мышкой. Из-за угла появилась полноватая женщина в мужской меховой шапке.
— Гарик, — представился молодой человек и протянул руку сначала Кире, потом Наташе, — а это Нинок, моя правая рука, — указал он на женщину.
— Ну что, девчонки, поедем в офис, обговорим условия работы. Чаю выпьем — согреемся, — предложила Нинок, — контора рядом.
Перспектива погреться казалась привлекательной. Но все же Наташе хотелось прояснить некоторые рабочие моменты прямо сейчас.
— Простите, я по поводу профессионализма. Я понимаю, что и обезьяну можно научить танцевать. Но все же, есть ли у вас какие-то определенные профессиональные требования?
